Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье
Кики всегда проявлял податливость, если рядом возникало миловидное личико, а мисс Льюис, безусловно, не могла пожаловаться на свою внешность. Кроме того, она была чрезвычайно высока ростом – и это тоже вызывало его восхищение. А потому, когда завершался рабочий день и кисти с красками откладывали в сторону, он отправлялся с матерью и сестрой к Льюисам, и там они понемногу пели, слегка закусывали, и, вероятно, они со старшей мисс Льюис обменивались многозначительными взглядами.
Не очень это было красиво со стороны Кики: он вовсе не был в нее влюблен; она же, бедняжка, воспринимала его жесты всерьез и со дня на день ждала предложения руки и сердца. Рождество выдалось бурным – самое счастливое его Рождество с тех неповторимых дней в Латинском квартале, и вечером к ним присоединились немецкие принцы, они любезничали с Изобель, что чрезвычайно льстило самолюбию Эллен: дети ее пользуются таким успехом, так всем нравятся; с другой стороны, крайне неприятно, что немецкие принцы не имеют никаких серьезных, матримониальных намерений.
Настал новый, 1860 год – и Кики, возвращаясь домой после пения дуэтом со старшей мисс Льюис, вдруг понял, что в марте ему исполнится двадцать шесть лет, а он ничуть не ближе к славе и богатству, чем был шесть лет назад.
Что готовит ему будущее? Не пора ли наконец обдумать его серьезно? Окулист сказал ему, что при аккуратном обращении правый глаз будет служить ему и дальше, а в Графрате ему больше, по сути, ничем не могут помочь. Соответственно, нужно уезжать из Дюссельдорфа, пока он не превратился в такого же бездельника и повесу, как все эти немецкие принцы, и начинать зарабатывать себе на жизнь карандашом. Он постепенно смирялся с мыслью, что никогда не станет живописцем. В масляной живописи он совсем не продвигался вперед. Он решил обсудить все это с Томом Армстронгом, который как раз вернулся из Алжира и решил провести несколько месяцев в Дюссельдорфе, прежде чем перебраться в Лондон.
– Дружище, – сказал Кики, – суть дела заключается в том, что первый этюд, который я в свое время написал в Антверпене, – просто шедевр Тициана по сравнению с нынешней моей масляной мазней. Я проучусь еще три месяца, и si ça ne va pas – fini alors![87] Неужели дело в том, что одним глазом я не вижу цветовых эффектов – вот как не могу сбить пробку с бутылки, – или что?
– Занялся бы ты иллюстрациями, – предложил его приятель. – Я убежден, что это и есть твое истинное призвание. Вот, посмотри.
Он перебросил Кики экземпляр альманаха «Панч».
– Посмотрим, как ты оценишь работы Чарльза Кина[88] и Джона Лича[89], – продолжал Армстронг. – Оба они – штатные сотрудники «Панча». Тебе не кажется, что это больше по твоей части, чем нынешние твои потуги?
Кики не ответил. Он зачарованно переворачивал страницы.
– Почему никто раньше не сказал мне о существовании этого издания? – спросил он наконец, не скрывая сильнейшего волнения. – Я в жизни не видел ничего лучше! Черт, ну эти ребята и рисовальщики! Чего бы я, Том, старина, не отдал, чтобы стать таким, как они!
– А я убежден, что станешь, если прекратишь биться над живописью и займешься только этим. Поехали весной вместе в Лондон, Кики, и попытаем там счастья. Здесь, в Дюссельдорфе, ты только попусту тратишь время.
– Но мне никогда не добиться того, чего добились эти Кин и Лич, – вздохнул Кики. – У меня совсем нет чувства юмора. Я выставлю себя дураком – и только. Денди, снобы, подхалимы – все те, на кого они рисуют в «Панче» карикатуры, – я ведь ничего про них не знаю. Я, как тебе известно, никогда не вращался в таких кругах.
– Ничего, будешь вращаться, когда попадешь в Лондон. Я, старина, представлю тебя кому надо. Через три месяца будешь в высшем свете как дома!
– А ты можешь меня себе там представить? Единственное общество, в котором я хоть как-то разбираюсь, – это богемные-континентальные-артистические-космополитические франкмасоны, а до них английской публике нет никакого дела. Мы с тобой, да и все наши здешние знакомые, любим по вечерам курить и пить кофе в кафе и до бесконечности рассуждать о своем ремесле, но кому, кроме нас самих, это интересно? Кроме того, Том, я неисправимый лентяй, и всегда таким был. Мне нравится тут прохлаждаться в окружении прелестных молодых англичанок, таких же бездельниц, как и я сам; все это так чертовски просто и не требует никаких усилий.
– Брось, Кики, я тебе не верю. Ты ведь в душе рвешься отсюда, чтобы заняться наконец настоящим делом. Собери волю в кулак, старина, и выберись наконец из этой трясины.
– А стоит ли? Я и сам не знаю. Мне никак ни на что не решиться. Пошли в кафе, приятели ждут.
Он встал, улыбнулся, потянулся и рассмеялся, увидев, как у Тома вытянулось лицо, – зря глупый старина Том так хорошо о нем думает, – а потом они под руку отправились в кофейню на углу: Кики распевал «Лучшее пойло на свете» и гадал, почему на душе сегодня не так светло, как обычно.
В кафе уже дожидалось человек шесть-семь приятелей, которые при появлении Кики приветственно завопили. Там были Бест, его новый, очень близкий друг; Банкрофт[90], сын американца-историка, – юноша, который очень нравился Кики, – такой умный, рассудительный, серьезный, так непохожий на него самого. Они пели, болтали, смеялись, вели свирепые споры, обсуждая достоинства английских писателей Кингсли и Карлайла[91], но потом эта, более глубокомысленная часть вечера прервалась бурным вторжением рыжеволосого Швейцарца, с которым Кики делил мастерскую, – о появлении его свидетельствовал грохот переворачиваемых столов и стульев, звон разбитого стекла и верещание девушек, которых он целовал. Ему было на всех и на все плевать, он выбирал себе в жертву какого-нибудь почтенного, безобидного хлюпика, который пил пиво в уголочке, и перебрасывал его через плечо под радостный рев остальных посетителей.
– Шумнейший, неугомоннейший и гениальнейший дьяволюга, – говорил, смеясь, Кики и усаживал Швейцарца рядом с собой; Швейцарец, уже успевший пропустить стаканчик-другой, настаивал на том, чтобы угостить всех присутствовавших за свой счет.
«Все это, конечно, славно и весело, – размышлял Том Армстронг, – и, полагаю, развлекаться так из вечера в вечер очень забавно, вот только это никак не приближает Кики к его цели».
Он думал о рисунках и набросках, которые видел в мастерской, – все они свидетельствовали о недюжинном таланте, но ни один из них не был закончен.
– Да ты видел, чтобы я закончил хоть что-нибудь, кроме сигары? – осведомился Кики как-то раз, а потом отошел к роялю и начал что-то наигрывать одним пальцем.
Он плыл по течению, и если позволит себе плыть еще сколько-то, то ни к чему другому уже не будет способен. Как ему не хватает материнского упорства и силы воли, думал Том Армстронг. Уж эта дама – из чистого железа! Нос всегда по ветру, глаз как у орла. Никогда и на пять минут не оставляет его, Тома, наедине с Изобель…
Зима и весна миновали, а в творчестве Кики так ничего и не добился. Он начал делать серию иллюстраций к «Королевским идиллиям»[92], но где же в Дюссельдорфе сыскать натурщиков для образов Ланселота и Гвиневеры?
Армстронг продолжал уговаривать его ехать в Англию – сам он собирался туда в мае, – но Кики все никак не мог решиться.
Он словно ждал, что кто-то другой примет за него окончательное решение; собственной воли у него будто и не было. Он пока даже не обсуждал это с матерью, и вся затея висела в воздухе. Он твердо знал, что мама не захочет возвращаться в Лондон: на континенте они с Изобель смогут жить куда более экономно.
А потом, сразу после Пасхи, он вдруг решился – будь что будет, он едет в Англию; причем решение это странным образом совпало с приездом в Дюссельдорф друзей Изобель, Уайтвиков, – в начале мая они собирались вернуться домой.
Поначалу Кики тушевался в присутствии Эммы. Она выглядела даже миловиднее, чем на миниатюре, которую он тайком от всех носил в кармане жилета, будто талисман. Она оказалась очень высокой, совсем взрослой, и он уже не смел ее дразнить, как дразнил когда-то школьницу с косичками; впрочем, в повадке ее сквозили такая серьезность, ласковость и обаяние, что он скоро забыл про смущение, начал показывать ей наброски и даже делиться своими смелыми планами, которых не поверял больше никому, кроме Тома Армстронга.
О мисс Льюис он, можно сказать, позабыл вовсе, попросту выбросил ее из головы. Это стоило Эллен и Изобель, которые встречались с Льюисами каждый день, многих неловких минут: им приходилось оправдываться за Кики, говорить, что он очень занят. В один такой день, едва представив мисс Льюис благовидную причину его отсутствия, они все вместе возьми и натолкнись на Кики, который прогуливался с Эммой и ее матерью в дюссельдорфских садах. Мисс Льюис жарко покраснела и почти сразу же под каким-то предлогом поспешила домой. Все это на людях, чрезвычайно неловкая сцена. Эллен пыталась понять, не связал ли Кики себя какими-то обязательствами. Да, это, конечно, очень мило со стороны Кики – показывать Уайтвикам красоты Дюссельдорфа, но почему он делает это один? Почему не собрать большую компанию и не пригласить и Льюисов?
