Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье
Их сестры и дочери тоже сочли его очаровательным; очень уж романтично выглядел худой и бледный молодой человек – почти слепой, а рисует такие дивные портреты и одинаково хорошо говорит по-английски и по-французски, а главное – так трогательно поет, с таким чувством.
Лето в Дюссельдорфе проходило очень приятно: постоянные прогулки по лесам, по Рейну, да еще и пикники, и гулянья при лунном свете, и вообще, то одно, то другое, просто удивительно, как еще не все окончательно потеряли голову.
Кики с таким восторгом описывал местное общество в письмах к сестре, что она очень скоро пришла к выводу, что жизнь гувернантки в семье строительного подрядчика невыносимо тосклива. Так тосклива, что она стала опасаться за собственное здоровье. В доме низкие потолки, постоянная сырость, и раз уже двое детей больны чахоткой, то и она обязательно заразится. Она прислала в Дюссельдорф письмо, в котором так напирала на этот последний факт, что Эллен потребовала, чтобы она немедленно уезжала с виллы подрядчика, – пусть лучше проведет остаток лета в Милфорде у дяди Джорджа, а осенью приедет в Дюссельдорф. Изобель, разумеется, именно этого и хотелось, и она рассталась со своими хозяевами без малейших угрызений совести.
К концу лета Кики стало настолько лучше, что он смог вернуться к занятиям живописью; вместе со швейцарцем по имени Хунзикен он снимал мастерскую с живописным видом на Шперцен-Гартен. В час дня он непременно должен был являться домой к обеду – это разбивало рабочий день, однако Эллен настаивала на том, чтобы сын нормально питался, и чем спорить с ней на эту тему, он подчинился. Жизнь в мастерской, впрочем, шла очень весело и напоминала ему его счастливые парижские дни. Со Швейцарцем они крепко сдружились – по словам Кики, работали, пели, курили и переругивались с утра до ночи. Когда темнело и работать делалось невозможно, в мастерскую заглядывали близкие друзья, как это было и на улице Нотр-Дам-де-Шан, – поспорив и раскритиковав плоды трудов Кики и Швейцарца, вся компания отправлялась ужинать в какой-нибудь ресторан, где беседа возобновлялась.
Натурщики были дешевы, зачастую позировать соглашался и кто-то из друзей, если ему нечем было больше заняться, так что материала для работы Кики хватало – он даже надеялся к зиме подготовить выставку.
А если выставка пройдет успешно, возможно, ему закажут какой-нибудь портрет, а за этим заказом последуют другие. Заработать бы десять фунтов – уже что-то, он сможет хоть отчасти покрыть расходы на жизнь в Дюссельдорфе. Ужасно всецело зависеть от скудного материнского дохода – но у него не было выбора, тем более что ей приходилось оплачивать и счета за его лечение.
Как бы они выкручивались без благословенной ренты – об этом Эллен старалась даже не думать. Других средств у них не было. Сколь бы постыдным ни было происхождение этих денег, говорила Эллен сама себе, плотно сжимая губы, по крайней мере, сейчас они спасают – да и в будущем будут спасать – ее саму и ее родных от полной нищеты и голода. Финансовые дела Джорджа снова пришли в упадок – видимо, по причине бесконечных милфордских развлечений, – а кроме того, он был серьезно болен: почти два месяца пролежал в постели с воспалением легких, так что когда осенью Изабелла собралась в Дюссельдорф, он не смог оплатить ей дорогу.
Эллен попыталась на него нажать – чтобы он взял на себя хотя бы эти расходы, однако оказалось, что таких денег у него нет, и ей пришлось выслать Изобель на дорогу пятнадцать фунтов из своих октябрьских дивидендов. Эллен несколько удивило то, что полковник Гревиль не предложил свою помощь. Он прекрасно знал все их обстоятельства, однако, по словам Изобель, ни разу даже не упомянул о ее предстоящей поездке, а за несколько дней до ее отъезда в Германию преспокойно отбыл в Брайтон. А ведь его бы это никак не стеснило, помимо всего прочего, он холостяк и всегда так внимателен к Изобель, так что Эллен порой даже подумывала… Впрочем, что уж теперь об этом говорить. Будь у него подобные намерения, он бы давно уже их высказал.
«Наконец-то приехала Изобель, – писала Эллен Луизе в середине октября, – и я рада сообщить, что, с тех пор как мы виделись в последний раз, она во всех отношениях изменилась к лучшему. Подумать только, целых два года пролетело. У нее заметно улучшился цвет лица, кроме того, она сильно поправилась – пожалуй, даже чрезмерно для ее роста.
Впрочем, здоровье ее всегда будет хрупким, и из того, что я вижу, совершенно ясно, что она никогда не сможет выносить тяготы жизни гувернантки. Кроме того, ей не хватает соответствующего образования. Нет, средства к существованию, если ей придется самой себя содержать, она должна добывать музыкой. Ее игра меня весьма удивила. Исполнение прекрасное, хотя и видно, что она недостаточно упражняется. Уверена, что в Дюссельдорфе не найдется преподавателя, который сможет научить ее чему-то, чего она уже не знает сама. Она сыграла мне очень сложную вещь на пятнадцати страницах, причем с листа. Я взяла ей абонемент в музыкальную библиотеку, каждый день она сможет брать по две новые вещи. В последнее время она много бывала в обществе, в Милфорде и в других местах, и это пошло ей на пользу – манеры у нее непринужденные и чрезвычайно достойные, а самое главное, дорогая моя Луиза, мысли ее столь же чисты, как в тот день, когда она впервые разлучилась с матерью. Я могу полностью ей доверять. Даже окажись она в окружении всех этих офицеров – а уж они великие мастера любезничать, – я и то не испытывала бы ни малейшего беспокойства. Словом, есть за что благодарить судьбу. Она здорова, добронравна – чего еще желать матери?»
И действительно – чего? Только одного: чтобы дочь сумела найти себе мужа. Время покажет, удастся ли Изобель преуспеть и в этом. Мать ее опасалась, что не удастся. Передние зубы портили ее лицо. Эллен боялась, что они и вовсе выпадут: и с собственными зубами совсем не просто выйти замуж, а уж со вставными – и подавно.
Изобель окунулась в веселое общество дюссельдорфской молодежи без всяких мыслей о будущем и вскоре уже была накоротке со многими галантными немецкими принцами и неимущими графами – и ни один из них, похоже, не замечал, что Изобель скоро предстоит расстаться со своими зубами. Кики продолжал усердно трудиться по четыре-пять часов в день, зрение в правом глазу постепенно восстанавливалось. На левый он ослеп полностью, как и предсказывал окулист. Из Парижа явился с кратким визитом Феликс Мошелес, они засиделись допоздна, попивая рейнское из тонких зеленых бокалов, куря сигары и болтая о бедняжке Кэрри, которая так и осталась в унылом Мехелене.
Кики упомянул, что начал писать о ней роман, вот только продолжить нет времени. Возможно, то был первый набросок «Трильби», который и поныне лежит в ниж нем ящике стола в одном из дюссельдорфских пан сионов…
Кэрри переменилась, объявил, качая головой, Феликс; увы, она, похоже, покатилась по наклонной плоскости, и все потому, что все-таки была влюблена в одного из них, а в кого именно, они так и не выяснили. Кики предложил сделать серию рисунков, на которых они с Феликсом по очереди помогали бы Кэрри одолеть тернистый жизненный путь, и даже начал набрасывать один-другой, к величайшему восхищению Феликса, однако, как и набросок романа о Трильби, замысел этот остался незавершенным. Слишком уж много было в Дюссельдорфе всяких развлечений, чтобы долго вспоминать несчастную Кэрри. Изобель крепко сдружилась с двумя мисс Льюис, и вскоре стало ясно, что старшей мисс Льюис в высшей степени по душе общество Кики.
Кики всегда проявлял податливость, если рядом возникало миловидное личико, а мисс Льюис, безусловно, не могла пожаловаться на свою внешность. Кроме того, она была чрезвычайно высока ростом – и это тоже вызывало его восхищение. А потому, когда завершался рабочий день и кисти с красками откладывали в сторону, он отправлялся с матерью и сестрой к Льюисам, и там они понемногу пели, слегка закусывали, и, вероятно, они со старшей мисс Льюис обменивались многозначительными взглядами.
Не очень это было красиво со стороны Кики: он вовсе не был в нее влюблен; она же, бедняжка, воспринимала его жесты всерьез и со дня на день ждала предложения руки и сердца. Рождество выдалось бурным – самое счастливое его Рождество с тех неповторимых дней в Латинском квартале, и вечером к ним присоединились немецкие принцы, они любезничали с Изобель, что чрезвычайно льстило самолюбию Эллен: дети ее пользуются таким успехом, так всем нравятся; с другой стороны, крайне неприятно, что немецкие принцы не имеют никаких серьезных, матримониальных намерений.
Настал новый, 1860 год – и Кики, возвращаясь домой после пения дуэтом со старшей мисс Льюис, вдруг понял, что в марте ему исполнится двадцать шесть лет, а он ничуть не ближе к славе и богатству, чем был шесть лет назад.
Что готовит ему будущее? Не пора ли наконец обдумать его серьезно? Окулист сказал ему, что при аккуратном обращении правый глаз будет служить ему и дальше, а в Графрате ему больше, по сути, ничем не могут помочь. Соответственно, нужно уезжать из Дюссельдорфа, пока он не превратился в такого же бездельника и повесу, как все эти немецкие принцы, и начинать зарабатывать себе на жизнь карандашом. Он постепенно смирялся с мыслью, что никогда не станет живописцем. В масляной живописи он совсем не продвигался вперед. Он решил обсудить все это с Томом Армстронгом, который как раз вернулся из Алжира и решил провести несколько месяцев в Дюссельдорфе, прежде чем перебраться в Лондон.
