Мелани Бенджамин - Жена авиатора
В вазах стояли цветы, скучная кожаная мебель была заменена удобным гарнитуром, отделанным индийским набивным коленкором ручной работы. На стене висели работы Пикассо, которые на удивление хорошо сочетались с центрифолиями на отделочной материи. Там, где раньше стоял огромный банкирский стол папы, теперь находилось изящное французское бюро, заваленное бумагами.
– Я думала, ты будешь удивлена. – Глаза мамы блеснули.
– Удивлена? Я ошеломлена. Неужели это дом той самой безупречной жены посла?
– Нет, это дом самой занятой на свете бывшей суфражистки, – она рассмеялась, и мальчики рассмеялись вслед за ней. Она нагнулась и обняла их по очереди, – о, я не смогу прокормить их двоих! Хотите булочки с молоком?
Она посмотрела на меня. Я кивнула.
– Дайте детям булочки, дорогая. – Она повернулась к молодой женщине, возникшей из ниоткуда.
Девушка кивнула и повела детей в кухню.
– Кто это? – Мне казалось, что я не смогу пошевелить ни рукой, ни ногой, не смогу даже опуститься в стоящее рядом удобное кресло.
– Мари. Работает в моем штате прислугой.
– У тебя есть штат прислуги?
– Конечно! Человеку, который скоро станет президентом Смита, полагается штат прислуги.
– Что? Мама, когда? Каким образом?
– Естественно, ситуация в мире делает поиск нового президента более трудным, поэтому меня попросили занять это место в промежуточный период. У этого колледжа такие обширные связи за рубежом, сама знаешь. Мы не можем повернуться спиной к нашим друзьям, и я собираюсь проследить, чтобы этого не произошло.
– Мама, сейчас я – твой единственный слушатель, не обязательно делать политические заявления.
– О господи, что это я. Извини, это я просто вхожу в роль.
Мама рассмеялась, и я рассмеялась вместе с ней. Как же я рада за нее – что она занята, востребована и не горюет, как я думала. Да, я ошибалась. Ведь она никогда не позволяла эмоциям брать над собой верх.
Но она так изменилась. Стала совсем другой. Она напомнила мне Чарльза; у обоих глаза горели одинаковым решительным огнем, стремлением к цели, видной им одним.
– Что ты думаешь про Обри и Кон? – спросила я, резко меняя предмет разговора, поскольку эта тема мучила меня с тех пор, как я узнала об их свадьбе. Овдовевший Обри женился на нашей младшей сестре в 1937-м.
– Думаю, что это замечательно. Обри, бедный, так горевал. Вдовцы всегда должны вступать в повторный брак, ты когда-нибудь об этом задумывалась? Женщины самодостаточны, но мужчины… Во всяком случае, Кон заставит его поверить в себя. Это как раз то, что ей нужно.
– А как насчет любви?
– О, они любят друг друга, Энн. Правда, я не уверена, что в их случае это самое важное. Не то что для вас с Чарльзом. Если бы у вас не было любви, то я гораздо больше переживала бы за вашу пару. Но с Кон и Обри все будет в порядке.
Я сделала глоток бренди. Ее беззаботное отношение к тому, что меня так сильно волновало, огорчало, но я понимала, что она права.
– Но Элизабет? Разве это не предательство по отношению к ней?
– Элизабет уже нет с нами, дорогая. Живые должны жить.
– Но получается так, словно она никогда не была его женой, как будто ее вычеркнули из памяти.
– Я так не считаю. Только не они.
Я покачала головой. Мама снова напомнила мне Чарльза. Я была хранительницей. Хранительницей памяти о мертвых. Если никто не хочет думать об Элизабет, это сделаю я. Если Чарльз не хотел помнить о Чарли, тогда мне надо помнить о нем за двоих. Я восхищалась ими обоими – моей матерью и Чарльзом, их энергией, их упорной устремленностью в будущее.
Но также, особенно вначале, я жалела их. Потому что, несмотря на боль потери, по мере того как шло время, память о тех, кого я любила, согревала мое сердце больше, чем печалила.
– Я рада, что ты так счастлива за них, – проговорила я, – и очень рада вашему назначению, мадам президент! И где же вы держите моего мужа?
– Наверху. Обед в восемь, как обычно. Прислуга предупреждена. А теперь я должна спешить на собрание.
– Конечно, конечно. – Я обняла маму, восхищенная ее решимостью и оптимизмом, и в то же время чувствовала, что не в состоянии держаться наравне с ней, как когда-то могла держаться с Чарльзом. Мир рушился вокруг нас, и единственное, чего я хотела, – это найти место, где можно укрыться с детьми от надвигающейся катастрофы. В то время как мой муж и мать старались извлечь из этой ситуации что-то положительное. Что-то полезное.
Но я знала, что их понятия о «полезности» разительно отличались друг от друга.
– Я должен был знать, – сказал Чарльз в тот вечер, – твоя мать. Что она сказала насчет того, что нельзя предавать наших заграничных друзей?
– Только это. Больше ничего.
– Больше ничего? Она сказала это назло мне. Она никогда не простит мне, что я увез тебя в Европу.
– Это не мама тебе не простит, – сказала я раздраженно. Мы одевались к обеду, отвернувшись и чувствуя странную неловкость оттого, что видим друг друга без одежды после долгой разлуки. Он стоял в кальсонах, натягивая носки на худые голени и пристегивая их к подвязкам. Я была в уродливом повседневном платье и чувствовала себя тоже уродливой и прозаичной. После трех беременностей мое тело потеряло гибкость. Живот и груди отвисли, я стеснялась себя, хотя мы оба хотели еще детей.
По какой-то причине при встрече мы не испытали радости и почти с первой минуты стали поддевать друг друга.
– Твоя речь перед репортерами была лишней, Энн, – сказал он, клюнув меня в щеку.
– Тебе следовало помнить, что за нами следовало прислать две машины, потому что надо было везти багаж, – резко ответила я.
Неужели после возвращения в Америку такие отношения между нами будут всегда – теперь, когда так много людей рассчитывает на нас; столь многие проблемы требуют неотложного внимания. Одну вещь я поняла – из уроков, которые он преподал мне, и тех, которые внушил неосознанно, я поняла, что нам, как паре, лучше всего находиться порознь.
– Маме оно вряд ли понравится. – Я выбрала давно вышедшее из моды коричневое вечернее платье, которое не надевала уже много лет. Мои вещи еще не были распакованы. Даже еще не облачившись в него, я почувствовала себя безвкусно и немодно одетой. Я повернулась спиной к Чарльзу, чтобы он помог застегнуть мне молнию.
– В душе она такая же, как и ты. Вы обе верите, что абсолютно правы во всем.
Меня удивила горечь, послышавшаяся в моем голосе. Я даже не сделала усилия, чтобы скрыть ее:
– Ты забыл, какой активной она была в борьбе за женские голоса, когда я была еще ребенком. Они с папой оба были сторонниками Вильсона и страстными приверженцами Лиги Наций. С тех пор она не изменилась.
– Она прекрасно знает, что я думаю насчет сложившейся ситуации.
– Она не замужем за тобой, между прочим. Она самодостаточная личность.
– Что это значит?
Он посмотрел на меня, сузив глаза.
– Ничего.
Я отвернулась и начала искать в своем чемодане сережки.
– Она агитирует за войну, не сомневайся в этом. А теперь у нее есть поддержка всего Смита. Она бьет в барабаны и разглагольствует так же, как Рузвельт.
Он с осуждением произнес последнее слово, которое в его устах приобрело горький оттенок.
– Ты ведь сам сказал, что война неизбежна.
– Она неизбежна в Европе. Но не здесь – если только люди вроде твоей матери не запугают американскую публику и не убедят в ее неизбежности.
– Она никого не пугает. Господи помилуй, она ведь вообще еще ничего не сделала! Мама примет должность только в следующем семестре!
– Потом она, вероятно, вступит в одно из этих обществ еврейских беженцев, – проговорил Чарльз, с удвоенной силой завязывая галстук.
– Ну и что? Ты ведь сам говорил о том, как ужасно, что Англии приходится иметь дело с таким количеством беженцев.
– Но я не имел в виду, что они должны все броситься сюда. Ты считаешь, что у нас мало своих евреев? Чтобы они еще больше влияли на прессу и правительство? Например, кинопроизводство – боже милостивый, там ведь одни евреи! Они стоят во главе всех этих студий – промывают мозги американской публике. Сейчас они начинают снимать фильмы, в которых Гитлер представлен клоуном или кем-нибудь еще похуже. Хотя никто из них в последнее время не посещал Германию. Никто из них не видел ничего собственными глазами, как мы с тобой. Неужели ты действительно считаешь, что мы должны посылать наших молодых людей – наших сыновей – воевать только из-за того, что этого хотят евреи?
– Нет, не считаю, если ты так ставишь вопрос. Я не считаю, что мы должны посылать воевать наших молодых людей. Но, Чарльз, мама верит в то, что делает. Так же, как и ты. Разве ты не видишь, что я восхищаюсь вами обоими за то, что вы так преданы своему делу?
– Но во что ты веришь?
Снова его глаза вопрошающе сузились. Впервые мой муж задал мне такой вопрос. До сих пор он думал, что я разделяю его взгляды. И я тоже так думала. Не было ли это одной из причин нашего брака – то, что я очень хотела быть такой, как он? Героической, смелой и справедливой?
