Мелани Бенджамин - Жена авиатора
Джон улыбнулся. Не было ничего приятнее для него, чем давать обещания. Он распрямил свои маленькие плечи, готовя их к этой новой ответственности. Потом кивнул.
– Обещаю, мама!
* * *Мы не перехали в Германию. Случилась ночь 9 ноября 1938 года. Kristallnacht. Хрустальная ночь. Ночь разбитых витрин.
Ночь, которую даже Чарльз не мог оправдать. Ночь, когда германские власти разрушили все оставшиеся еврейские предприятия и все синагоги, убили множество евреев, а еще большее число силой отправили в концлагеря. Чарльз был потрясен.
– Не понимаю, почему Гитлер прибег к такому невероятному насилию. В этом не было необходимости. Это недостойно его, – бормотал он, листая английские газеты. В это время мы находились в Бретани, в Илиаке, в нашем доме рядом с поместьем Алексиса Каррела и его жены. У нас не было электричества и приходилось пользоваться газовым генератором и радиотелефоном. Там мы находились в полной изоляции, и я не могла избавиться от подозрения, что Чарльз не успокоится, пока совершенно не спрячет от мира меня и детей. Именно поэтому я первоначально цеплялась за мысль о Германии, где даже Чарльз верил, что мы сможем жить нормальной жизнью, а не жизнью изгнанников.
До тех пор пока не произошла Хрустальная ночь.
– Мы не можем переехать туда после этого, Чарльз. Просто не можем.
Я была в шоке от репортажей, приходивших из Германии. Избитые, окровавленные люди на улицах, включая женщин и детей, бессмысленное и жестокое уничтожение евреев. Осколки стекла, зловеще сверкающие на мостовой, как выбитые зубы.
– Да, если насилие будет продолжаться, а я не исключаю такой возможности, то нам и здесь не место. Но где оно, это место? Времена очень серьезные. В этой глуши мы почти недоступны, особенно зимой. Если начнется война, а я боюсь, что, несмотря на заверения Чемберлена, в британском правительстве имеются люди, нацеленные на это, то Англия не лучшее место для жизни. Может быть, Франция?
– А почему не Америка? Почему бы нам не вернуться домой? – Я взглянула на него, не скрывая надежды.
Дело в том, что, даже с энтузиазмом планируя обустройство нашего дома в Берлине, строя надежды на то, что смогу спокойно ходить в театр, в магазины и вообще вести нормальную жизнь, свободную от прессы, я скучала по моей стране. Скучала по Нью-Джерси, по его летним и зимним пейзажам в стиле Куррие и Ив. Скучала по местным диалектам – великолепно говорящие по-английски знакомые не спасали.
Я скучала по своим родным, по крайней мере по тем, которые остались. Я все еще испытывала вину оттого, что покинула маму. Никакое количество писем, пересекающих бесконечный океан, не могло заглушить угрызений совести, ведь я сбежала, когда она больше всего во мне нуждалась.
– Я так не думаю, – мрачно проговорил Чарльз, протягивая мне британскую перепечатку «Нью-Йорк таймс». На первой странице красовалось фото Чарльза с немецким железным крестом на шее. Подпись под ним гласила: «Гитлер аннексировал Линдберга». – Джо Кеннеди вчера вечером прислал мне телеграмму, Энн. Знаешь, чего он хочет? Он хочет, чтобы я вернул медаль.
– Как считаешь, это его желание или кого-то другого?
Новый посол в Англии, Джозеф Кеннеди, был известен как источник повышенной опасности, но, похоже, инициатива исходила от президента Рузвельта.
– Не знаю. Не думаю, что соглашусь на это. С какой стати? Меня наградили крестом от имени правительства в благодарность за мой первый в мире трансатлантический перелет. Если я верну ее, надо будет вернуть и все медали от правительств других стран. Это не имеет отношения к политике, и я не понимаю, почему кто-то находит здесь политические мотивы.
Чарльз нахмурился, его глаза сузились, пальцы стали нервно постукивать по газете, лежавшей у него на коленях.
Я была с ним согласна. Но я также знала, что в те дни все было политикой, все имело тайный смысл.
Поэтому в декабре 1938-го мы снова упаковал вещи и переехали в небольшую съемную квартиру в Париже, как раз напротив Рю де Булонь, чтобы Джону было где играть, и постепенно в наших делах наступило спокойствие. Память о мюнхенском договоре все еще была свежа. Подписанный Чемберленом маленький листок бумаги прекратил рытье траншей и укладывание вокруг домов мешков с песком, что уже началось по обе стороны Ла-Манша. Мы наслаждались в Париже первыми месяцами 1939 года – я купила свое первое платье у Шанель, водила детей по музеям, мы даже обедали с герцогом и герцогиней Виндзорскими. Как и все остальные, я была очарована их романом и очень хотела познакомиться с женщиной, ради которой король отказался от трона.
Она была плотно упакована в самый лучший наряд от Шанель, очень тоненькая, но с мощными мускулистыми руками и большим хищным ртом. У него были маленькие глазки, он казался более женственным, чем она, хрупкого телосложения, со слабыми, изящными руками и оказался самым скучным человеком на свете. Чарльз открыто зевал во время его серьезного монолога о том, позволяет ли этикет джентльменам носить летом белые туфли.
Что касается моего все более политизирующегося мужа, он продолжал курсировать между Парижем и Лондоном, являясь консультантом по вопросам военно-воздушных сил. Он даже тайно летал в Берлин; Франция поручила Чарльзу убедить Германию продать ей несколько самолетов, чтобы укрепить свои практически не существующие военно-воздушные силы. Чарльз использовал свое влияние, но результат был отрицательным.
Однако наше затянувшееся присутствие на континенте, наши широко освещавшиеся в прессе поездки в Германию стали предметом многочисленных дискуссий в Америке. Я узнавала о них из огорченных писем, полных вырезок из газет, которые получала от своих родных.
Как-то вечером мы с Чарльзом отправились на романтический ужин в Ла Тур д’Аржан. Когда нам подавали третье блюдо, расфуфыренная американская пара, сидевшая за соседним столиком, демонстративно отвернулась от нас, и муж громко сказал: «Надо же, Америка для них недостаточно хороша! Ну и что, что у них украли ребенка – у всех нас были тяжелые времена, но никто не бежал от трудностей».
Я замерла с вилкой в руке, потом посмотрела на Чарльза, который поднятием брови запретил мне реагировать на эти слова. Я продолжала есть. Женщина за соседним столиком проговорила:
– Вероятно, квашеная капуста им нравится больше, чем яблочный пирог.
Я не чувствовала вкуса тушеной утки, которую жевала, вино в бокале превратилось в уксус. Чарльз был прав. Если это то, что ждет нас в Америке, туда не стоит возвращаться.
Однако Чарльз расправлялся со своим куском утки, как будто не ел со вчерашнего дня. Его глаза горели решительным огнем. Теперь он понял свою последнюю миссию.
Два дня спустя он заказал нам билеты в Америку.
Мы вернулись домой, оставив Европу накануне войны и вступив на более безопасную землю Америки, как нам тогда казалось. Чарльз первым делом отправился в Вашингтон, чтобы доложить обо всем, что видел, а заодно предупредить об осторожности. Он твердо верил, что Германия легко одолеет сопротивление Польши, считал, что Франция и Англия совершат глупость, если ввяжутся в войну, и даже послал секретные письма Чемберлену и Даладье. Я уговаривала его не делать этого, ведь в некоторых кругах его называли чуть ли не шпионом.
Но Чарльз, недальновидный, как всегда, меня не слышал. Информировав Вашингтон, он стал искать для нас подходящий дом недалеко от мамы, но потом отложил поиски до моего приезда. Это было правильным решением, поскольку ни в одной из вырезок, которые он прислал мне, не было упоминания о наличии школ, и, когда я стала спрашивать его об этом, он был крайне удивлен. Он просто не думал о том, что наши дети выросли, что им надо учиться в школе, обзаводиться друзьями, лечиться у докторов и иметь все остальное, что требуется детям. Кроме факта их рождения, примитивного желания защитить их от опасности, казалось, больше никакие отцовские обязанности его не интересовали. Возможно, на него так подействовала смерть малыша Чарли, возможно, он просто не понимал, что может сделать для детей на этом этапе их жизни, кроме непосредственной защиты от опасности. А может, просто не мог осознать потребностей детей, которым исполнилось больше полутора лет, возраста, когда погиб его первенец. Я могла это понять, ведь сама боялась за Джона, нашего второго сына, которого можно было теперь называть первенцем, и со временем обнаружила, что мое сердце чудесным образом расширяется по мере роста наших детей. Я радовалась, что была в состоянии любить, заботиться и тревожиться, как любая другая мать.
Хотя другие матери не прикалывали свистки к пижамам своих детей, чтобы те могли позвать на помощь посреди ночи.
В апреле 1939-го я устало спускалась по сходням «Шамплен», держа Лэнда за одну руку, Джона за другую. Десятки полицейских сопровождали нас к автомобилю среди обычных слепящих вспышек камер, пугавших детей, которые никогда раньше не видели такого столпотворения. Лэнд повернулся ко мне и заплакал, а Джон с бледным и мрачным лицом еще крепче схватился за мою руку.
