Мелани Бенджамин - Жена авиатора
– Но во что ты веришь?
Снова его глаза вопрошающе сузились. Впервые мой муж задал мне такой вопрос. До сих пор он думал, что я разделяю его взгляды. И я тоже так думала. Не было ли это одной из причин нашего брака – то, что я очень хотела быть такой, как он? Героической, смелой и справедливой?
Но теперь я не знала, был ли он справедливым. Слишком много участников этой все более устрашающей ситуации утверждали, что справедливость на их стороне.
Энн Морроу – выпускница Смита, дочь посла и миссис Морроу, которые являлись сторонниками Лиги Наций, – ответила бы: «Я на стороне моей матери. Евреев надо спасать. Гитлер – опасная личность».
Но я больше не была Энн Морроу. Я была Энн Морроу-Линдберг, женой легендарного летчика и авиатора, который являлся почитателем Гитлера и все более активным сторонником неучастия Америки в любой европейской войне.
Чувствуя себя виноватой, я завидовала маме. Она была вдовой, а мой муж все больше отдалялся от меня. А что, если мне, подобно ей, найти время, чтобы подумать о себе? Иметь смелость отстаивать собственные убеждения, а не брать взаймы чужие? Мой брак стал бы другим, если бы я делала так с самого начала.
Но был бы он более удачным?
Я покачала головой, прельщенная этой мыслью, но не ослепленная ею. Теперь я должна была помочь моим сыновьям, чьим воспитанием я пренебрегала, слишком долго отдавая все свое время мужу. Я должна была устроить Джона в школу, найти доктора, поскольку Лэнд был предрасположен к ушным инфекциям, и обустроить дом для всех нас. Только что закончились мои годы страданий и неудобств, когда моим единственным компаньоном и защитником являлся мой муж. Однажды я даже решила уйти от него, но тогда у меня был только Джон. Теперь, с двумя сыновьями и третьим ребенком на подходе (я подозревала, что беременна, но было еще слишком рано говорить наверняка), я не могла рисковать и бросать Чарльза.
– Конечно, я на твоей стороне, в смысле, на нашей, – продолжала я, сидя на краю кровати и собираясь надеть пару вечерних туфель, – на нашей стороне. Я с тобой. Конечно, я считаю, что нам не надо вступать в войну. И не поддерживать ни Германию, ни еврейское лобби.
– Хорошая девочка.
Чарльз улыбнулся своей редкой обаятельной белозубой улыбкой, и я улыбнулась в ответ, ожидая, что знакомое тепло общности наполнит меня, сделает лучше, сильнее; такой же сильной, как он.
Но я ждала напрасно. Единственное, что я почувствовала, – это усталость и апатию. Как я смогу вынести обед, не говоря уж о следующих нескольких неделях, находясь между мамой и мужем, вынуждаемая принять решение, раз и навсегда, кто я теперь – дочь посла или жена авиатора?
Глава четырнадцатая
Май 1941-го
Мы ехали через туннель, такой темный, что я ощущала себя привидением, а свое тело – струйкой белого дыма. Я пододвинулась поближе к Чарльзу, который с отсутствующим видом похлопал меня по плечу, перебирая бумаги, лежавшие у него на коленях. Наконец мы снова увидели слепящий свет и услышали рев толпы, приветствовавшей нашу машину, дикий, пугающий рев. Шофер направил машину по узкой дороге, по обе стороны которой теснились машущие, кричащие толпы, размахивая, как оружием, плакатами с именем моего мужа. Потом мы остановились, и Чарльз первым вышел из машины. Его появление привело толпу в еще большее неистовство; крики были неоднородны, и за приветственными возгласами слышались вопли ярости. Я боялась выходить из машины, боялась того, что может случиться сегодня вечером. Казалось, что теперь все возможно; ярость и раздражение все сильнее накатывали, как волны, на нашу страну. Здесь, за пределами Мэдисон-сквер-гарден, эта ярость была направлена против нас. Крики «Нацист! Фашист!» приветствовали наше появление. В бронированную машину полетели камни.
На Мэдисон-сквер-гарден тоже была ярость, но не Чарльз был ее причиной. Скорее, он был белым рыцарем, ведущим эту бурлящую толпу против их общего врага – президента Рузвельта. У военных было тяжелое время, им приходилось сдерживать воинственные толпы.
Мои руки и ноги налились свинцом, в груди горело, как будто я проглотила огромный кусок льда. Наконец я решилась выскользнуть из машины.
– Линдберга! Линдберга в президенты! – ревела толпа. Повсюду щелкали фотокамеры, и мне приходилось защищать глаза от безжалостных вспышек. В ушах звенело от шума толпы, окружавшей нас. Мы были как рыбы в круглом аквариуме. Я не могла отогнать от себя мысль о том, какими хорошими мишенями мы были сейчас для желающих.
С трудом я последовала за Чарльзом по красной ковровой дорожке на подиум, где уже сидели остальные: отец Кофлин собственной персоной, лидер Христианского фронта; Норманн Томас, лидер американской социалистической партии, Кетлин Норрис, популярная писательница, Роберт Р. Маккормик, издатель «Чикаго Трибьюн». Мы заняли свои места, пропели американский гимн, и один за другим присутствующие стали высказываться. Короткие, прочувствованные речи о необходимости не вмешиваться в европейскую войну и укреплять американскую обороноспособность вместо того, чтобы укреплять английскую. Я почти не вслушивалась в их слова, внимательно наблюдая за Чарльзом. Он казался спокойным; сидел, непринужденно положив ногу на ногу, только его подбородок был упрямо выдвинут вперед – столь знакомое мне выражение лица. Его голубые глаза казались гораздо более внимательными и решительными, чем когда-либо раньше. Я была рада, что он не оборачивался, чтобы взглянуть на меня.
Наконец Чарльз поднялся, и голоса в толпе как будто стали соревноваться, кто сильнее крикнет.
– Линдберга в президенты! – начали скандировать в дальнем углу, все громче и громче, пока у меня не стало учащенно биться сердце.
Чарльз не реагировал на эти крики; он просто стоял, высокий, целеустремленный, и в это момент я поняла, что вижу, как мой муж наконец из юноши-героя превращается в монумент. Он был огромным, гранитным и стоял на каменном фундаменте собственных убеждений. И, несмотря на страхи и предчувствия, мое сердце забилось сильнее, ведь никто, кроме него, не смог бы объединить столь разношерстную толпу. Коммунисты, социалисты, антиправительственные радикалы, пацифисты, предоставленные сами себе, они просто бы просто зачахли и умерли.
Но Чарльз объединил их всех; он надел мантию лидера так же просто, как когда-то надел свою первую кожаную летную куртку. Америка прежде всего – таким был его лозунг. Америка прежде всего – Линдберг убережет нас от войны.
– Сограждане, – начал Чарльз, потом остановился, ожидая пока толпа затихнет, – мы собрались здесь сегодня вечером, потому что верим в независимую судьбу Америки.
Неистовый топот, аплодисменты и крики наполнили воздух. Чарльз спокойно переждал весь это шум, потом продолжил свою речь. Он призвал Америку не вмешиваться в войну, бушующую во всей Европе.
– Мы сожалеем о том, что немецкий народ не может определять политику своей страны, что Гитлер втянул свою нацию в войну, не спрашивая ее согласия. Но имеем ли мы возможность выражать свое мнение о политике, которую проводит наше правительство? Нет, нас тоже пытаются втянуть в войну, несмотря на возражения четырех пятых нашего народа. У нас не было возможности проголосовать по вопросам мира и войны в прошлом ноябре, как будто мы тоже тоталитарное государство.
Чарльз не назвал Рузвельта по имени, но это было и не нужно. И только я слышала горечь в его голосе.
Многие забыли, что мой муж был прежде всего военным. Его летная подготовка была неоценима. Он страстно верил в будущее военно-воздушных сил и был полностью предан главнокомандующему.
Но когда тот публично назвал его пацифистом и предателем, он больше не мог оставаться в стороне. Кроме того, президент Рузвельт усомнился в храбрости Одинокого Орла. «Этот молодой человек, должно быть, хочет, чтобы Вашингтон сложил с себя все полномочия», – недавно сказал президент газетчикам.
Поэтому несколько недель назад Чарльз подал в отставку; это сильно удручало его, но в конечном счете он не нашел другого выбора. И направил свое огромное влияние и обаяние в помощь Американскому первому комитету, совершая перелеты по всей стране и выступая от его имени. Естественно, я была рядом.
Я сидела рядом с ним. Сидела и внимательно слушала его слова, все более уверенная, сдержанная, никогда не поддаваясь безумию и неистовству, которое всегда вызывали его выступления. С тех пор, неожиданно став женой политика, я постоянно помнила о фото– и кинокамерах.
Теперь я вижу себя с расстояния лет, сидящую там с приклеенной улыбкой на лице, столь отличной от той веселой, беспечной улыбки бесстрашной летчицы, которой я когда-то была. Молодая женщина, едва перешагнувшая за тридцать, думающая почти постоянно о доме и детях. Но это не могло служить оправданием.
Мать, которая потеряла своего первенца самым ужасным, публичным образом и чей взгляд был так часто замутнен слезами. Но это не могло служить оправданием.
