Сара Маккой - Дочь пекаря
– Ох… – Реба внезапно обнаружила, что ломает руки. Она положила ладони на колени. – Прости. Я запуталась.
– Реба, мы оба совершили поступки, за которые нам стыдно. Ты наделала ошибок? Я тоже наделал. По моей вине страдают люди. Мне тяжело с этим жить.
Она понимала. Ее отец нес то же бремя. Но на этот раз она не станет делать вид, что все нормально. Они могут найти прощение вместе. От этой мысли на сердце стало легче.
– Ты не передумал жениться на мне? Потому что я хочу за тебя замуж, – решительно заявила она.
Он посмотрел ей в лицо, заправил ей за ухо волнистый локон и надел кольцо ей на палец.
– Если ты согласна выйти за безработного мексиканского иммигранта.
Просто камень с души. Реба прильнула к его груди, уткнувшись лицом в ямочку над ключицей и вдыхая знакомый аромат.
– Да, – прошептала она и прижалась еще крепче. – На сто процентов да.
Рики нежно развернул ее лицом к себе:
– У нас обоих все было непросто. У меня тоже. – Расскажи, – кивнула Реба.
Он достал из кармана потертую медную монетку.
– Мне ее дал Виктор, мексиканский мальчик. Он был из семьи, которую мы арестовали и депортировали в Хуарес. – Рики потер переносицу. – Его застрелили. Мы его застрелили. Он умер, потому что оказался не в том месте не в то время. Он умер, потому что жестокости кругом море, а на него всем было наплевать. И я ничего не сделал – плыл по течению.
И Рики рассказал, как все было. Рассказал то, чего не знали остальные, чего они не хотели знать. Он говорил, и пальцы Ребы сплетались с его пальцами. Белый бриллиант на кольце превращал белый свет в радугу на стене.
Сорок девять
Кладбище Св. Себастьяна
Гармиш, Германия
6 ноября 1967 года
Опавшие листья укрыли кладбище пестрым коричневым одеялом. Спящие могилы, ненадолго потревоженные ударами лопат и плачем горюющих, вновь обрели покой, опустели окрестности, и час за часом, дюйм за дюймом подрастал новый слой земли, а жизнь все спешила дальше и продолжает спешить.
На похоронах Элси взяла папу за руку. Их ладони, намозоленные скалками, встретились.
– Я тебя люблю, – прошептала она.
Он дрожащими руками обнял ее и поцеловал в висок.
– Элси, девочка моя. Прости меня.
Она только кивнула и расплакалась. Годы непрощения и раскаяния постепенно таяли в его объятиях.
– Мы с дедушкой пойдем домой, – сказала Лилиан после похорон, – а вы оставайтесь сколько хотите.
И Элси осталась, и пробыла на кладбище несколько часов; даже священник уже вернулся в храм погреть красные обветренные руки.
Колокол пробил пять. Солнце клонилось к закату, исчезая за кромкой Шварцвальда. Минут через сорок стемнеет, надо будет прощаться, а там и ночь пройдет, а завтра Элси сядет в самолет, облетит земной шар, и ее встретит улыбка дочери, поцелуй мужа, за завтрашним днем наступит послезавтрашний, а этот миг и все, что в нем, останется далеко позади.
И она все длила его, все перечитывала надпись на граните, запечатлевая ее в душе, стараясь почувствовать и пережить как должно. Луана Шмидт, любимая жена и мать, 1897–1967. Луана Шмидт, любимая жена и мать. Луана Шмидт, любимая. Луана Шмидт. Луана. Мамочка.
Скромная эпитафия. Маме бы понравилась. Но такая маленькая по сравнению с жизнью, о которой она повествовала. Весной вырастет трава, зацветут полевые цветы, не ведая, чья жизнь дала им силы расти. И те, кому суждено жить и умереть в будущие годы, не узнают, не почувствуют, что за бездны любви лежат у них под ногами.
Справа, вдалеке, могила Петера Абенда, на надгробии – гирлянда ягод остролиста. Ох, Петер, подумала Элси, как много ты пропустил.
Рядом с мамой – камень Гейзель. Папа согласился выгравировать ее имя, ни о чем не спрашивая и не требуя объяснений, и у Элси отлегло от сердца. ГЕЙЗЕЛЬ ШМИДТ, ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ И СЕСТРА. Элси не обозначила дат: день смерти неизвестен, да и незачем напрасно ранить папу.
Элси сжала руки в перчатках. Смерть надо чтить как-то иначе, заметнее. Мама, Гейзель, Фридхельм, Петер, рожденные и не рожденные. Они были любимы и заслуживали большего. Не просто имена на камне писать, а помнить их, праздновать; пусть бы небеса на мгновение открылись для всех, кто жил и умер.
Зяблик взлетел с дерева неподалеку, напевая «чиип, чиип, чиип». Бог справедлив и милосерден, сказала мама. Птичка взлетала все выше, и песенка таяла на ветру.
Длился желтоватый сумеречный свет. Могильные камни отбрасывали длинные тени. Пора уходить. Элси повернулась и увидела маленький камень поодаль от семейных надгробий. Она прочла имя и остановилась.
ЙОЗЕФ ХУБ. И ни дат, ни посвящений.
Элси подошла, сняла перчатки и погладила надпись. Йозеф. Она вздохнула. Он тоже заслуживал воспоминаний. Его жизнь сплелась с ее жизнью. У нее не было цветов, и она вынула голубую ленточку из волос и обвязала вокруг надгробия.
Она попыталась вспомнить Йозефа не в мундире эсэсовца, но она не знала этого человека, не знала его тайного бремени. Она помолилась за его душу: пусть он обретет любовь и прощение. Человека можно спасти и после смерти – она верила в это, потому что как же не верить?
Пятьдесят
Кладбище Пантеон-сан-Рафаэль
Хуарес, Мексика
2 ноября 2008 года
Реба придерживала шляпу; Рики вез ее засыпанными пеплом улицами Хуареса к кладбищу Пантеон-сан-Рафаэль. Она надела его стетсон и прикрепила к полям самые красные герани, какие смогла купить. El Día de Los Muertos.
Утренний туман поднимался над лачугами, от границы несло серой и медной плавкой американского завода «АСАРКО». Во дворе ветхого саманного домика горел костер из обломков досок, вокруг бегали собачки, за ними гонялись полуодетые дети. И до самого горизонта со дворов хижин, лепившихся к подножию песчаных гор, поднимались к небу столбы серого дыма.
– Это те самые костры на День поминовения? – спросила Реба.
Рики оглядел задымленное небо.
– Не-а. Это жители Хуареса жгут мусор для обогрева.
Реба слышала об этом, но никогда не видела своими глазами. Мрачное утро, и праздник мрачный.
Минуя городские кварталы, они въехали в южные предместья, где простиралось кладбище. Ряд за рядом аккуратно нарезанные участки – как поля, распаханные к севу. Во рвах между надгробиями – семьи родственников, белые кресты, свечи, цветы и угощения. Ряды могил уходили далеко в бугристую пустыню. – Как их много, – прошептала Реба.
– Пришли побыть с родными, помянуть прошлое, – сказал Рики.
Но Реба имела в виду не живых, а мертвых. Пантеон-сан-Рафаэль открылся в 1995 году. Сравнительно новое кладбище, но в его священной земле уже лежали десятки тысяч людей.
Рики вел ее мимо плачущих людей и гробниц, мимо старушек пред образами Девы Марии, женщин помоложе, певших колыбельные, детей, украшавших плиты цветами. Они шли дальше, мимо свежих могил, туда, где курганы уже заметно осели, а их обитатели укоренились в земле.
Рики остановился у простого надгробия. Бето Чавес, 1933–1998. Наталия Чавес, 1936–1998. Всегда верные и преданные. Его родители. Реба обняла Рики за талию – чтоб подбодрить его, а не себя.
Она согласилась приехать, хотя не вполне понимала зачем. Но здесь, на могиле, ее саму удивила нежность к этим людям, которых она не знала. Она подумала о папином огромном надгробии из черного мрамора, сверкающем и зловещем, посреди ухоженного баптистского кладбища в Ричмонде. Она ненавидела это надгробие, боялась его, не хотела видеть мрачных друзей и родных, собравшихся посмотреть, как ее отец уходит во тьму. Тут все было иначе. Надгробия из песчаника ярко выбелены, солнце окружало их золотым ореолом, цветы и украшения превращали курганы в праздничное разноцветье.
Рики развернул радужное шерстяное ребозо и положил на могилу. Вынул из заднего кармана платок и смахнул песок с имен на плите.
– Мама, папа, – прошептал он, – это Реба. – И глянул на нее.
Реба встала коленями на ребозо и вынула из сумки свечу с витражом Мадонны и коробочку с домашними churros по рецепту Джейн – почти так Элси пекла свои крепели.
– Приятно познакомиться, – сказала Реба. – Я не очень хорошо пеку, но я старалась. Умею немного, получается не всегда, но эти удались лучше всего. – Она поставила коробку на могильную плиту и открыла, в воздухе повеяло корицей и жареным тестом. – Рики говорит, это ваши любимые.
Он улыбнулся и обнял ее. Они часок посидели рядом с надгробием, как на пикнике; Рики рассказывал истории о родителях, о детстве, о жизни. Солнце поднималось выше и выше, приходили новые люди с венками и гитарами, едой в корзинках, они смеялись, и кладбище полнилось песнями и вкусными запахами. Красивейший праздник из всех, что Ребе доводилось видеть: празднование смерти, торжество жизни. Может, ангелы и впрямь простирают крыла над ними. Ей нравилось так думать.
