Брайан Макгрори - Приятель
– Куд-куд-куд-да-а.
– Ну уж извини, я думал, у нас разговор начистоту. Так вот, этот пес научил меня куда большему, чем я мог надеяться. Он ненавязчиво давал мне уроки: как жить, как научиться смотреть дальше своего носа и не сомневаться, что можно справиться фактически со всем, если только чувствуешь себя уверенно. А теперь вот появился ты, – продолжал я. – И ты требуешь, чтобы я был доволен тем, что имею, чтобы я вжился в отведенную мне роль.
Петух каркнул еще раз.
– У тебя совсем другие взгляды на жизнь, чем у Гарри, – сказал я, тихонько засмеявшись.
Цыпа прокудахтал так, что в конце мне послышался вопрос.
– Послушай, – сказал я ему таким тоном, чтобы он понял, что я закругляюсь, – я примирился с тем, как ты ко мне относишься. Ты прав, с какой точки зрения ни посмотри. Я высоко ценю то, как ты проявляешь свои лидерские качества. Так, может, нам заключить теперь перемирие? Самое настоящее перемирие. И мы с тобой начнем ладить, а?
Воцарилось полнейшее молчание, даже душно стало. Можно было бы услышать, если бы его перышко упало на пол.
– Нет, серьезно, – сказал я не без надежды.
Ни малейшей реакции. Это не предвещало ничего хорошего.
Гарри приучил меня к душевному комфорту. Он сумел открыть во мне такие запасы нежности и горячей привязанности, о которых я и сам не подозревал. Он показал мне, сколько уверенности придает человеку чувство безоглядной любви – а ведь все это происходило в один из самых напряженных периодов моей жизни. А Цыпа? Он не забивал себе голову новомодными теориями. Он был сержантом, приставленным ко мне персонально, и дрессировал меня, приучая к беспрекословному повиновению. Он как бы говорил: «Эй, парень, ты или делаешь, что сказано, или вылетаешь отсюда. Давай, смелее!» Никаких полутонов.
– Хороший ты парень, – сказал я на прощание, шагнул на пандус, захлопнул двери и задвинул засов.
Довольно долго я стоял на морозе – достаточно, чтобы дождаться последнего сонного ворчания Цыпы. Потом все смолкло окончательно. Должно быть, он только головой качал, удивляясь, каким же это надо быть идиотом, чтобы не уметь приспосабливаться к элементарным требованиям жизни.
Распроклятая птица и впрямь все понимала.
22
В ту зиму снег как зарядил в конце декабря, так и не прекращался до весны. Это было бы прекрасно – просто замечательно, – живи я по-прежнему в Бостоне. Там большой снегопад означал, что мы с Гарри, а позднее с Бейкером, пойдем рано утром гулять прямо по середине Коммонуэлс-авеню или Ньюбери-стрит, а вокруг будет простираться помолодевший притихший город, такой знакомый и уютный.
Но в пригороде снег, как мне пришлось убедиться – совсем другое дело. Пригородный снег сопровождается сильным ветром. Он отрезает тебя от всего на свете, и те, кому приходится регулярно добираться в город и обратно, становятся живым напоминанием о злополучном отряде Доннера, безнадежно застрявшем в горах Сьерра-Невада[64].
Снега выпало так много, что наша газета стала публиковать показания своего «шакометра», гадая, дойдет ли выпавший за зиму снег до макушки великого Шакила О’Нила[65]. Рост Шака семь футов один дюйм, и мы почти достигли ожидаемого результата – снег дошел бы ему выше чем до подбородка.
Самому первому в моей новой пригородной жизни снегу я радовался от души – такие большие, ослепительно белые снежинки густо валили с неба. Я тут же достал лопату, которую приобрел во время одной из еженедельных утренних пробежек в хозяйственном магазинчике, и решил заняться разминкой без всякого спортзала. Если это шло на пользу моему отцу, когда я был еще малышом, то уж мне-то должно пойти на пользу и подавно. Я прикинул, что могу часок честно и добросовестно поработать руками, а потом выпить на кухне чашечку горячего шоколада со сливками. Рядом будут находиться два уставших не меньше меня пса и женщина, которая сумеет по достоинству оценить мои мужские качества. Наверное, девочки попросят меня разжечь огонь в камине, и мы, сидя в гостиной у огня, сыграем в «Монополию».
И я стал работать лопатой. Снегопад оказался сильнее, чем я мог ожидать, судя по прошлым зимам, к тому же до меня стало доходить, что в годы детства и юности подъездная дорожка в нашем доме была далеко не такой длинной и широкой. Что из этого следовало? Копнув снег лопатой, я был вынужден делать три, пять, семь шагов, чтобы сбросить его, а потом надо было возвращаться назад, чтобы копнуть снова. Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Пытаясь отдышаться, я припомнил, что лопата-то у отца была, но также был у него и я, чтобы этой лопатой работать. Мне как-то не удалось вспомнить, чтобы он сам ею махал.
Час прошел, а я продвинулся лишь на треть дорожки, работать же быстрее никак не получалось. Девочки тем временем вышли из дома и стали съезжать с маленькой снежной горки, которая образовалась у подъездной дорожки моими трудами. Они заливались смехом, когда оказывались в самом низу, а собаки радостно запрыгивали сверху. Дети сталкивали снег на уже расчищенный участок, но я, обалдевший от работы, не обратил на это особенного внимания. Да что там – я воткнул лопату в снег (а его выпало сантиметров сорок) и стал кататься вместе со всеми. Так приятно, когда без усилий скатываешься с искусственной горки, только ветер свистит в ушах. Снова чувствуешь себя ребенком. На санках я уже лет тридцать пять не катался.
Мы бегали, шутили, хохотали. По правде говоря, между нами устанавливались все более непринужденные отношения, мы делили минуты радости так естественно, как я и мечтал.
Через полчаса девочки хором пожаловались, что замерзли, устали и хотят вернуться в дом.
– Да ну, – возразил я. – Давайте поиграем еще. Пожалуйста.
– У меня ноги промокли, – сказала одна.
– А у меня руки закоченели, – подхватила другая.
Они направились в дом, и при каждом шаге их намокшие штанины громко шуршали. А мы остались: я, лопата и снег.
Копнул, прошагал, сбросил. Копнул, прошагал, сбросил. Я видел, как по улице проезжали частные снегоочистители, направляясь в неведомые мне дворы. Видел, как соседка-старшеклассница открыла гараж, достала оттуда снегомет и минут за двадцать расчистила всю подъездную дорожку, и стук бензинового двигателя при этом напоминал мне смех – над моими усилиями, понятно. Закончив, она может вернуться в тепло дома, разогреть обед и просмотреть хоть целый сезон «Американского идола» с цифрового видеоплеера, а я все буду работать и работать.
Когда же я все-таки закончил – через три с лишним часа после начала, – когда расчистил последний участок, куда сбросил снег проезжавший мимо городской снегоочиститель, то взобрался к дому по невысокому, но настолько крутому холму, будто я поднимался на колокольню собора Нотр-Дам. Лицо местами было обморожено. Пальцы, часами не выпускавшие лопату, не желали разгибаться. Уши, как мне показалось, отвалились еще часа два назад. Найду их в июне, когда снег растает наконец и из-под него начнет проглядывать трава. Когда я вошел в дом, Пэм стояла в передней, одетая в куртку и лыжную шапочку, и натягивала варежки.
– Наконец-то ты управился, – заметила она небрежно.
Наконец-то.
Уж не знаю, что я ей на это сказал бы, если бы в силах был ворочать языком – несомненно, что-нибудь такое, о чем тут же пожалел бы.
– Цыпа не любит снега, – добавила Пэм, – мне надо расчистить дорожку к его домику.
Цыпа не любит снега.
Пэм вышла во двор, а я добрел до кухни и медленно опустился на стул, о котором страстно мечтал на протяжении последнего часа. Он ничуть не обманул моих ожиданий, в этом смысле напомнив спелые вишни в конце лета.
Сидя на стуле в совершеннейшем изнеможении, я, на свое несчастье, увидел в окно, как Пэм орудует тяжелой лопатой, расчищая тропинку от крыльца до домика Цыпы, а до него было очень неблизко. В принципе, Пэм – такая женщина, которой по плечу все, что может сделать мужчина, и чаще всего это оправдано, особенно если сравнивать со мной. Но я не мог смотреть на то, как она сражается с тяжелым сырым снегом. Не без труда я заставил себя встать на ноги, надел снова свои промокшие перчатки, глубоко втянул в легкие теплый воздух и вышел за дверь.
– Почему бы этим не заняться мне? – сказал я, отнимая у нее лопату. Пэм не стала спорить, что вообще-то на нее не похоже. Более того, она даже не задержалась во дворе, чтобы оказать мне моральную поддержку. И я остался, как прежде, один-одинешенек, заниматься явно нелепым делом: прокапывать в снегу толщиной чуть не полтора фута тропинку ради того, чтобы пернатое чудовище не испытывало эмоциональных перегрузок и физического дискомфорта, когда отправится из своего дворца разгружать богатейшие запасы помета на доски моего крыльца. Мне невольно вспомнился вопрос, который задала одна журналистка «Глоуб», когда увидела у меня на телефоне целую кучу фотографий животных: «Как ты дошел до такой жизни?»
