Кафа Аль-зооби - Лейла, снег и Людмила
Казалось, на всем свете не могло быть места хуже для занятий любовью: пол был загажен, в воздухе жутко воняло сыростью, мутная тьма смешивалась с рассеянным светом, падавшим откуда-то сверху.
Виктор стал целовать шею Людмилы так жадно, словно хотел высосать из нее кровь. Мыши и крысы разбежались по норам, напуганные его шумным дыханием.
– Осторожно. Ты испачкаешь мне пальто, – предупредила она, когда он прижал ее к стене.
– Пусть пачкается. Оно тебе больше не понадобится. Я куплю тебе новое, – ответил Виктор, пытаясь поднять подол платья. Узкое в бедрах, оно не поддавалось, и тогда он, схватив его на разрезе, разорвал до самого живота.
Людмила звонко расхохоталась:
– Мне нравится это безумство.
И смех ее перешел в стон… В воздухе не осталось воздуха, все звуки внешнего мира перешли в бешеные стенания, свет погас в бурном потоке мрака, на улице повалил черный снег, издававший запах гнили. Она задыхалась, чувствуя, как плоть ее разрывается, будто в нее навечно воткнули ржавый клинок.
Люда вернулась в квартиру на пятый день, проведя все это время в гостинице «Европейская». Она была одета в длинную роскошную шубу и держала в руках сумку из натуральной кожи.
Иван оказался дома. Он сидел на кровати и ждал ее. Шторы были задвинуты, и он сидел в темной комнате, переполненной табачным дымом, так, словно не покидал своего места со времени ухода жены. Так оно и было. За все те дни он не выходил из комнаты и ничего не ел, если не считать нескольких кусков, которые ему пришлось проглотить по настоянию Натальи и Лейлы. Не для того, чтобы продолжать жить, забыв о жене, как уговаривали соседки, а для того, чтобы жить и помнить о ней.
– Что за духота? – недовольно спросила Люда, словно между ними ничего не произошло.
Она направилась к окну, намереваясь открыть его. Но Иван преградил ей дорогу:
– Явилась наконец?
– Разве это не мой дом?
Несколько мгновений он молчал, глядя на нее волчьими глазами, затем раздался звук пощечины, за ней – другой, и Люда громко закричала, призывая на помощь.
Лейле и Наташе не без труда удалось вырвать Люду из рук Ивана. Они отнесли ее и уложили на кровать Лейлы. Глаза у Людмилы распухли, лицо изуродовали синяки, из ран на лбу и губах сочилась кровь, волосы растрепались, на теле было множество ушибов. От Люды в ней оставались только серьги, которые она почти не снимала, – с изумрудом, подарок отца на день рождения, полученный еще в детстве.
Пока Лейла оказывала соседке первую помощь в ожидании машины скорой помощи, Иван, все еще вне себя от ярости, начал выбрасывать из комнаты Людины вещи.
– Скажите ей, чтобы больше сюда не возвращалась! А эти грязные тряпки она найдет на улице.
Но, несмотря на охрипший голос, ответ Людмилы прозвучал твердо и ледяной стрелой достиг ушей Ивана, перекрыв его громкий крик:
– Мы еще посмотрим, кого выгонят из этого дома!
* * *Когда Виктор на следующий день пришел к ней в больницу и увидел, в каком она состоянии, то процедил с напряженным спокойствием:
– Ну что ж… Похоже, он намного глупее, чем я ожидал. Он сам подписал себе приговор.
Но Люда схватила его за руку:
– Пожалуйста, Витя, не делай этого.
Он удивленно посмотрел на нее:
– Что с тобой? Тебе все еще жалко его?
– Не жалко. Но я не хочу, чтобы из-за меня проливалась кровь.
– Но меня удовлетворит лишь его кровь.
– Прошу тебя, проучи его – и достаточно. А если убьешь, только подаришь ему избавление.
Виктор помолчал, обдумывая ее слова. Затем сказал:
– Да, наверно, ты права. Я сделаю так, что он сам пожелает себе смерти.
Вечером того же дня Наталья, открыв дверь, увидела двух огромных парней. Не спросив разрешения, они ворвались в квартиру и, оттолкнув ее, бросились в комнату Люды и Ивана. Наталья, потеряв дар речи, с трудом добралась до комнаты Лейлы и рухнула на стул.
Несмотря на уговоры Натальи и Лейлы, Иван категорически отказался покинуть квартиру и решил остаться дома, даже если это будет стоить ему жизни.
Застыв на месте, соседки вдвоем прислушивались к крикам и стонам Ивана. Его избили до полусмерти и оставили залитым кровью и с перебитыми костями.
Через неделю, выздоровев, Люда вернулась в квартиру. На теле ее почти не осталось следов от ударов, синяки, портившие ее красивое чистое лицо, тоже прошли. Все осталось в прошлом, и лишь шрам от раны на лбу она теперь будет прикрывать челкой, как нестираемый след времени бедствий. И вид этого шрама в зеркале будет постоянно напоминать ей о тех днях, направленный как стрела в самую сердцевину ее памяти, где притаился Иван – худой, обросший, стоящий у двери с тремя увядшими гвоздиками и радостно восклицающий: «Я не представлял, что встречу Новый год без тебя».
– Какая ты жестокая! Как ты могла так поступить с ним? – укоризненно спросила Лейла.
– Кто? Я жестокая?! А разве не тебе пришлось спасать меня от его рук?!
– Но ты хорошо знаешь, почему он это сделал.
– Ничто не дает ему права бить меня.
– Твои раны зажили за несколько дней. А его раны, боюсь, не заживут никогда.
– Он в тяжелом состоянии?
– Я имею в виду не телесные раны. Но и они у него не простые. Ноги перебиты, на теле много ушибов. Я ходила к нему однажды, и у меня сердце чуть не разорвалось от жалости.
– Он расплачивается не только за то, что сделал со мной, но и за все свои глупости и неудачи. И это – не считая тех лет, которые я прожила с ним в нищете и мучениях.
Разговор на этом прекратился. Лейла поняла, что они говорят на разных языках.
После этого случая ненависть Люды к Ивану прошла, и она решила, что все закончилось, но ответ Виктора на следующий день удивил ее.
– Нет. Еще не закончилось, все только начинается.
– Что ты собираешься с ним сделать?
– Я брошу его в тюрьму.
– Зачем? Достаточно и этого. Говорят, ему очень плохо, и нужно время, чтобы он выздоровел. Оставь его! Давай забудем о нем.
Людмила говорила настойчиво и отказалась обсуждать с Виктором дальнейшую судьбу мужа. Она действительно хотела забыть Ивана, поскольку у нее имелась более приятная тема для размышлений – обещанная Виктором поездка в Париж. Предстояло впервые выехать за пределы России, и Люда готовилась к путешествию с таким чувством, будто собиралась ступить ногой на первую ступеньку Рая.
Прошел месяц после новогодних праздников, и в ночь отъезда Люда вдруг заметила, что за все те дни ни разу не встречала Максима Николаевича, который совершенно выветрился из ее памяти.
– Где он? – с удивлением спросила она у Наташи.
– Не знаю. После Нового года приходил сюда раза два и больше не возвращался. Наверное, у дочери.
– Ты наверняка рассказала ему обо всем. Не верю, чтобы ты устояла перед удовольствием почесать языком.
Максим Николаевич находился у дочери. В день праздника она встретила его с беспокойством, заметив его грустное выражение лица:
– Ты болен, папа?
– Я просто устал, – ответил он коротко.
В последующие два дня Максим Николаевич оставался молчаливым, мучимый ощущением беспомощности, которое он испытывал каждый раз, когда думал о Люде. На третий день он отправился назад. И чем ближе подходил к дому, тем быстрее становились его шаги, – так ускоряет ход, заприметив вдали огни маяка, заблудившийся в море корабль.
– Она ушла с бандитом и оставила бедного Ивана сходить с ума, – выдала Наталья новость с явным злорадством.
– С бандитом? – переспросил Максим Николаевич, ошеломленный этим известием. Но тут же понял, как наивно его удивление.
– Ага. С бандитом. И, конечно, не из-за любви к нему, а ради его денег, – победно провозгласила Наталья.
Ее слова словно повисли в воздухе, обвились вокруг его шеи и начали безжалостно душить.
«Я должен ее забыть!» – повторял он про себя.
Кровь поднималась от сердца и приливала к лицу. Максим Николаевич начал бесцельно ходить по комнате, но – безрезультатно: адская боль одолевала его все больше и больше. Он открыл окно, и в комнату проник ледяной воздух. Максим Николаевич стоял перед окном, чувствуя, как холодная дрожь пронизывает все его тело, и надеялся, что вместе с телом застынет и поселившаяся в нем боль. Но ощущение было такое, будто он раскалывается как сосуд, внутри которого притаилась воспаленная душа, а снаружи в это время бушует мороз.
Впервые в жизни он почувствовал настоятельную потребность в Боге. Если бы он упал сейчас на колени и взмолился в слезах, прося избавления, и в ответ божественный свет проник бы из окна, окутал его, просочился в душу, очистил бы ее, испарил бы в воздухе любовь к Людмиле, ее образ и предал бы их вечному забвению!
Но ему вдруг стало страшно, и сердце сжималось от ужаса, когда он представлял свое сердце, свободное от Люды, – словно лишался жизни. Максим Николаевич ужаснулся до такой степени, что испугался сам себя, – вдруг он невольно преклонит колени и обратится к Богу, и Всевышний откликнется на его мольбу! Он стоял неподвижно, устремив взгляд в окно, охваченный ужасом, что произойдет чудо и божественный свет польется на него и омоет, очистит, оставит пустым, как мертвеца. Чуда не случилось, а показалось, будто дневной свет начал угасать со странной быстротой. Небо и деревья заволокла серая вечерняя грусть, и Максим Николаевич целиком погрузился в отчаяние и – одновременно – какую-то черную радость, которая растекалась внутри него как печальная мелодия, ежесекундно напоминая, что Люда все еще жива в его сердце.
