Андре Моруа - Земля обетованная

– В самом деле? – промолвила Клер. – Ну а Бертран Шмит? Когда вы вышли за него замуж?

– Много позже, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Мне было тогда тридцать два года. А теперь уже сорок.

– Вы одна из тех редких женщин, которые не скрывают свой возраст, – сказала Клер.

– А зачем мне его скрывать? – ответила Изабель, снимая свою маленькую фетровую шляпку. – Смотрите, я уже совсем седая.

– О, вам следовало бы красить волосы! Но скажите мне, неужели вы одинаково любили и Филиппа Марсена, и Бертрана Шмита… я хочу сказать, с одинаковой страстью? Если сочтете мой вопрос нескромным, можете не отвечать.

– Я любила и того и другого. Одинаково ли? Не знаю и не хочу знать. Жизненный опыт научил меня не слишком увлекаться самоанализом. Иначе рискуешь разрушить то, что анализируешь.

– Вы абсолютно правы, – сказала Клер, – но для этого нужно уметь остановиться вовремя. А вот у меня так не получается.

– Тогда пустите все на самотек, – посоветовала Изабель. – Женщина должна быть пассивной.

Клер собралась было задать еще один вопрос, как вдруг вернулись мужчины.

– Вы слышали гонг? Пора обедать, – сказал Бертран. – От морского воздуха у меня разыгрался зверский аппетит.

Молодой матрос подошел, чтобы собрать пледы. Полосатая бело-голубая тельняшка подчеркивала его мужественную красоту.

XLII

Бывают тяжелые болезни, которые долго дремлют перед тем, как проявиться во всей своей силе. Пациент знает, что у него не в порядке сердце или печень, но ведет обычный образ жизни и не показывается врачу. Однако стоит ему переутомиться, пережить сильный стресс, как больной орган, не способный вынести напряжение, внезапно заявляет о себе. Возвращение в Париж стало для Кристиана и Клер Менетрие таким откровением.

До отъезда в Америку их жизнь, с ее привычным распорядком и супружеской рутиной, протекала почти нормально. Работа и общественные обязанности поддерживали и скрепляли их отношения. Но долгое пребывание в чужой стране вырвало их из родной стихии, и после возвращения из Нью-Йорка им вдруг стало не хватать сумасшедшего американского ритма, как наркоману – его зелья. У Кристиана не было никакой начатой работы, да он и не испытывал желания затевать что-то новое. Клер, измученная длинным путешествием, дала волю разгулявшимся нервам и чуть что – разражалась слезами.

Неуверенность в будущем только обостряла ее депрессию. Немцы оккупировали Рейнскую область, и французское правительство ничего не сделало, чтобы воспрепятствовать этому. Ларрак, которому Клер позвонила в начале апреля 1930 года, чтобы спросить, может ли их сын провести с ней пасхальные каникулы в Сарразаке, выразил сильные опасения по поводу международной обстановки.

Патрон так больше и не женился; вместо Роланды Верье в его жизни появилась молоденькая женщина – слишком молоденькая, чтобы быть кроткой; с Клер он обращался теперь по-дружески учтиво.

– Да, вы имеете веские основания для тревоги, – сказал он. – Все последние события грозят стать прологом к новой войне. Франция вступит в нее раздробленной и лишенной союзников. А это может быть очень опасно. Боюсь, как бы наш сын не оказался в армии в самый тяжелый момент.

– И что же нужно делать в таком случае?

– Что делать? О, вот это знают все. Первое: объединить французов. Второе: договориться о союзе с англичанами. Третье: раздавить Гитлера, пока он не набрал силу. Но ничего из этого сделано не будет! Правящие партии, как в Англии, так и во Франции, подобны страусам, которые прячут голову в песок. Мои собратья по тяжелой индустрии либо слепы, либо глупы. Правительство занимается политикой вместо производства танков… А малыш? Да, конечно, он может ехать на Пасху в Сарразак. Впрочем, он и ваша матушка, кажется, уже год назад договорились об этом. Менетрие будет вас сопровождать?

– Не думаю, – ответила Клер.

На самом деле идея поехать в Сарразак возникла у нее потому, что Кристиан уже неоднократно высказывал настойчивое желание провести месяц в одиночестве в Альпах или Вогезах. На протяжении писательской жизни у него часто случались творческие застои. И всякий раз уединение в безлюдных горах давало ему новый толчок к творчеству. Со времени женитьбы на Клер ему приходилось отказывать себе в этом «поднебесном лечении». Его жена всегда жаловалась на то, что мерзнет в таких местах, и отказывалась его сопровождать, но боялась, что Кристиан, уехав без нее, воспользуется этим и найдет среди вечных снегов какую-нибудь Вивиану. До сих пор ей удавалось держать его при себе.

– На этот раз, Клер, – объявил он, – я не позволю вам уговорить меня отказаться от этого путешествия. Чтобы вновь засесть за работу, мне нужен хотя бы месячный отдых от супружеской жизни. Вы даже не понимаете, во что превратилось мое существование после нашей свадьбы. Вы контролируете мои действия, мои произведения, мои мысли. Никакое свободное творчество невозможно под таким супружеским надзором!

Он сказал это довольно суровым тоном, а потом добавил чуть мягче, но все же серьезно:

– Это не просто семейная сцена, мадам, это революция!

В конце концов Клер уступила: она чувствовала себя разбитой и сама нуждалась в отдыхе.

Возвращение в Сарразак, с его провинциальным покоем, пробудило в ней сложные чувства. Мадам Форжо и мисс Бринкер по-прежнему жили в тесном единении, ведя размеренное, безмятежное существование. Леонтина умерла; ее похоронили рядом с усопшими Форжо, между двумя шеренгами кипарисов. У Альбера-младшего, которого сарразакские дамы звали, как мисс Бринкер, Берти, были пепельные волосы и светло-голубые глаза матери, правда посаженные глубоко, как у отца; от него же он унаследовал изобретательность и острый ум. Вопреки желанию Клер, которой хотелось, чтобы сын продолжил учебу после экзамена на степень бакалавра, мальчик решил как можно раньше пойти работать на завод Ларрака:

– Почему вам так хочется, мама, чтобы я продолжал зубрить латынь или историю? Мне это надоело, да и пользы в них никакой. Вот что я решил, послушайте, мама. Первое: я собираюсь стать конструктором, а не преподавателем. Второе: возможно, что я проведу молодость на войне, где механика мне будет полезнее эрудиции. Третье: у меня есть все шансы быть убитым в двадцать лет. Так вот, позвольте мне делать то, что я сам хочу!

Клер с умилением слушала, как он перечисляет по пунктам – вылитый Ларрак! – свои аргументы. По прошествии тринадцати лет она с удивлением ловила себя на том, что думает об Альбере с симпатией. Он не обладал ни талантом, ни обаянием Кристиана, но зато был цельной личностью, без свойственных ее второму мужу метаний, противоречий и самолюбования, часто приводивших ее в недоумение. Альбер-младший держался с удивительным апломбом, пытался объяснять бабушке проблемы политики и однажды вызвал улыбку у матери, объявив за столом:

– А вы знаете историю о том, как начинал папа? Это потрясающе! Когда он был маленьким и жил в Амьене, он обожал конструировать всякие механизмы. Например, в своей комнате он изобрел такое устройство в стенном шкафу, что, когда его открывали, внутри автоматически загоралась электрическая лампочка.

Рассказ продолжался добрую четверть часа, но Клер, знавшая все это наизусть, с удовольствием выслушала сына. Когда они с Берти расстались, ей стало его не хватать. И она снова начала вести дневник.

4 мая 1936. – Берти уехал, оставив после себя зияющую пустоту. Его юная дерзость и самоуверенность просто очаровательны.

– Я читал книги вашего мужа, – сказал он мне. – Неплохо написано.

Ах, как я жалею, что по своей вине слишком мало виделась с ним в то время, когда он становился мужчиной! Как это, должно быть, интересно – следить за формированием ума и характера! Надо признать, что Альбер много раз пытался сблизить меня с сыном. Но мой «свирепый эгоизм» все портил. Я еще не забыла тот день, когда непременно хотела повести бедного мальчика на конференцию, посвященную Шопену.

– Нет, мама, – сказал он, – это такая скучища! На стадионе Коломб сегодня матч регби, поедем туда!

А я отказалась, как упрямый, капризный ребенок. Еще более упрямый и капризный, чем мой сын.

Почему я так поступаю? Почему всегда отталкиваю от себя то, что могла бы иметь, и жалею об этом, когда уже поздно? Я ненавидела Сарразак – а потом тосковала по нему; мечтала избавиться от Альбера – а теперь признаю его достоинства; отказалась от обязанностей по отношению к сыну – а сейчас горько сожалею, что не насладилась радостями материнства. И кто знает, может быть, завтра я пойму, что, выйдя замуж за Кристиана, сгубила свою жизнь, которая могла бы стать (хотя частично и стала) такой прекрасной?!

7 мая 1936. – Я убедилась, что в отчем доме чувствую себя счастливой, какой давно уже не была. Здесь я снова встретилась с настоящей Клер, Клер моего отрочества. Листаю дневник тех далеких лет. Какое пылкое воодушевление! Как мне тогда хотелось все узнать, все понять! Вот запись: «О Боже, сделайте так, чтобы меня полюбил гений!» И это сбылось. Но что я сделала с этой любовью, я – теперешняя? Увы, насколько лучше я была в юношеские годы! Я верила в славу, честь, святость. Я и сейчас верю в них, Бог свидетель, но сегодня слишком ясно вижу, какие препятствия стоят на пути к счастью. Ах, Клер, слишком проницательная, слишком «клерикальная» Клер, как же обманула тебя жизнь! Я перечитываю свои старые книги, и меня переполняет злоба на писателей, которых я пылко любила в детстве. Почему они так бессовестно лгут? Почему представляют юным душам мир в таком ущербном и ложном образе? Увы, даже Толстой, которым я безмерно восхищалась, который поистине необъятен в своем творчестве, и тот скрывает самые низкие стороны бытия, а ведь как необходимо знать и их… Исключением является разве что «Крейцерова соната», жуткая и правдивая, когда ее перечитываешь во всеоружии жизненного опыта. Мюссе, который прежде был мне так дорог, теперь кажется сводником, что окутывает розовыми, соблазнительными покрывалами обнаженные страсти. Бальзак лишь иногда говорит правду, а вот Пруст – почти всегда. Однако, если вдуматься, поэты обманули меня, и мне понадобилось двадцать лет страданий и ошибок, чтобы обнаружить горькую истину: реальная жизнь не может откликнуться на надежды, которые поэзия пробуждала в моем сердце.