Дэвид Кроненберг - Употреблено
Чейз покраснела.
– Это, конечно, пенис Эрве. А патология его вовсе не смущает, поверьте. Эрве, можно сказать, превратил свой член в популярную достопримечательность. Он не такой кривой, когда не стоит. Тут ему, наверное, кто-нибудь помог. Может, один из его покровителей.
– Ну вот, он у вас на компьютере. И что вы с ним будете делать?
Чейз вернулась к трекпаду.
– Итак, мы помещаем файл в виртуальное рабочее пространство, и появляется панель инструментов, с помощью которых его можно вращать, вот так, крутить, уменьшать, увеличивать. Сделаю его больше натуральной величины – так просто, ради смеха. Если мы выйдем за границы физического рабочего пространства принтера, программа предупредит, так что тут не ошибешься. Потом запускаем делитель изображения, и он шинкует наш виртуальный объект на слои, чтобы принтер потом мог сконструировать физический объект. Это называется быстрым прототипированием – красивый термин.
– А вы знаете, каков он в натуральную величину? Член вашего друга?
– Да-да, я видела его, и не раз. А теперь смотрите.
Она нажала кнопку “Изготовить”, и принтер ожил, печатающая головка на стальных рельсах задвигалась туда-сюда энергично, напористо.
– Видите, сзади к корпусу прикреплена бобина, на ней намотана розовая нить. Чем-то напоминает спиннинг. Нить бывает разных цветов, у меня оказалась ярко-розовая. Она из ПЛА – полилактида, это биопластик из возобновляемого сырья. Печатающая головка тянет нить через прозрачную трубку, видите? Нить идет в экструдер, там расплавляется и выходит через сопло на рабочую платформу – принтер слой за слоем печатает модель, и платформа медленно, почти незаметно опускается. На YouTube можно посмотреть, как работает принтер, в ускоренной прокрутке, там куча таких роликов. Завораживающее зрелище. Очень забавно. Платформа опускается, словно лифт, а на ней появляются грибы какие-нибудь. Эту штуку он будет печатать часа два, слишком много деталей.
Печатающая головка уже заложила основу, то есть основание пениса Эрве Блумквиста – розовый кружок, который на массивной рабочей платформе с подсветкой выглядел маленьким, жалким. Зрелище и в самом деле завораживающее, но еще больше Натана заворожила Чейз, он смотрел на нее через FabrikantBot 2, как через объектив, и не мог оторвать взгляда, сфокусировать его на чем-то другом. Чейз, казалось, была охвачена фанатическим азартом, какого Натан не наблюдал даже у Наоми, а для него это означало только одно – сексуальность в чистом виде, опасную сексуальность.
– Так чем болен ваш друг… как его… Эрве?
– Да, Эрве Блумквист. Мы учились вместе в Париже.
– Он прислал вам свой пенис с какой-нибудь целью? Вы что-то должны с ним сделать?
– Кое-что я с ним непременно сделаю. И Эрве, вероятно, догадывается, что именно.
Натан представил, как Чейз использует вырастающий на рабочей платформе принтера объект в качестве большого фаллоимитатора – больше ничего не шло в голову, – и сразу почувствовал, что и его член вслед за членом на экране наливается кровью – не самое приятное совпадение.
– Так от какой болезни у него пенис загнулся посередине?
– Тому виною три французских доктора.
– Что?
– Эрве говорил, его напасти от трех докторов: Пейрони – его именем и названо искривление пениса, Дюпюитрен – контрактура сухожилий, а потом и пальцев часто сопутствует болезни Пейрони, и руки в результате превращаются вот во что, – Чейз согнула левую кисть как клешню. – И доктор Рейно – у Эрве ступни иногда становятся лиловыми из-за плохой циркуляции крови, как только он замерзает хоть немного. Три французских доктора. Похоже на детский стишок, а?
– Вы, похоже, близко знакомы с этим парнем.
– Да, в Сорбонне мы тесно общались. Интересное было время.
Она сказала “Сорбонна”, как сказал бы житель Среднего Запада, никогда не слышавший французского произношения, с ударением на первом слоге – “cорбн”. Интересно, подумал Натан, Чейз постепенно развивала свой хитроумный метаязык, пытаясь устранить малейшие признаки французского из речи и мысли, подобно le schizo[31]Вольфсону, который превратил свой английский в смесь иврита, французского, немецкого и русского? В определенном смысле похожую инверсивную тактику использовал Беккет, написавший часть работ на французском – избавлялся от языка своей матери, – а перейдя на французский, вынужден был, как он сам говорил, писать яснее и лаконичнее.
Печатающая головка все ездила туда-сюда, накладывая полилактид слоями на рабочую платформу, рывками опускавшуюся все ниже и ниже по мере того, как продукт – пенис из биопластика – вырастал, словно сталагмит на полу пещеры. Принтер работал со сдержанным энтузиазмом, без юмора, радостно творил, экструдировал кривой возбужденный пенис – принтеру просто нравилось творить. Странно, конечно, сравнивать себя с FabrikantBot, но нечто общее у них с Натаном было. Натан знал, какая это радость – творить, неважно что, просто ощущать себя творцом, и радость заглушала его беспокойство насчет проекта Ройфе, химерической книги под названием “Употребленная”, которую, может, FabrikantBot за него напечатает? А почему нет? Видимо-невидимо книг из органического пластика.
– Хорошо бы сделать вены голубыми или фиолетовыми, а головку – розовой или красной, но эта модификация FabrikantBot работает только с одним цветом, разноцветный объект сконструировать не может. Приходится самой раскрашивать, так неудобно. Уговариваю отца раскошелиться на следующую модель, а он ни в какую. У RepliKator 3 двойной экструдер, рабочая платформа подогревается, и он, кажется, может работать с ABS-пластиком, который значительно дороже. Но дело не только в деньгах. Отец хочет узнать, что я делаю на принтере, а я ему не показываю.
– Увидев пенис Эрве, ваш отец вряд ли обрадуется. Он, конечно, много пенисов повидал в свое время, но не при таких обстоятельствах.
– Эрве не только пенисы мне присылает.
Они оставили удовлетворенный FabrikantBot пыхтеть в одиночестве и вышли на лестничную площадку. Чейз заперла дверь, повернулась к соседней.
– Это моя спальня, следующая – ванная, а в эту – она повернулась к двери, смотревшей прямо на них, – мы сейчас пойдем. Здесь моя мастерская.
Чейз щелкнула выключателем, и Натан увидел, что эта комната – зеркальное отражение той, где стоял принтер, только окно в дормере закрыто ставнями. Здесь стояло два необтесанных деревянных стола на козлах: один длиннющий, как стол для пикника, другой квадратный, заставленный жестянками с краской, банками с водой, заваленный тюбиками, кистями, обрывками материи, прямоугольными пластиковыми палитрами с крышкой, шпателями.
– Ну вот, смотрите. Я уже говорила, что сама разукрашиваю модели. Рисовать можно прямо на полилактиде акриловой краской. Можно даже сначала зашкурить, чтобы получить неоднородную фактуру. Жаль, тут раковины нет, вода частенько бывает нужна, но ванная по соседству. Тут у меня бардак, конечно…
Чейз отвернулась от стола с красками и шагнула к длинному столу, на котором под куском холста лежали большие округлые предметы. Чейз постояла немного, глубоко вдохнула – с каким-то даже благоговением, подумал Натан, – затем наклонилась и начала осторожно отворачивать холст. Глазам Натана представали воссозданные в термопластике части изувеченного, расчлененного женского тела, расположенные без видимого порядка. Раскрашены они были грубо, но достаточно убедительно, чтобы Натан испытал отвращение, напомнившее ему страшную мясную лавку, на которую он как-то наткнулся в маленьком испанском городке. Одна отрубленная грудь, обрубки бедра и голени, пальцы, отделенные от кисти, туловище, рассеченное на четыре части, жуткая голова со вскрытой черепной коробкой и распухшим языком, торчащим изо рта. Почти на каждом квадратном сантиметре тела крошечные ямки, будто его покусала огромная стая пираний, и каждая ямка любовно раскрашена темно-красной акриловой краской – цвета омертвевшей ткани.
– Их прислал мне Эрве, кусочек за кусочком. – Чейз бросила аккуратно свернутый холст под стол. – Я их скомпоновала и разукрасила. По-моему, живописно получилось.
Она повернулась к Натану, прислонилась к краю стола, заложив руки назад.
– Знаете, я хотела назвать свое произведение “Употреблено”, но отец меня опередил. Может, вам удастся уговорить его озаглавить книгу иначе?
Натан узнал это истерзанное тело, вернее, его части – он видел их на фотографиях, которые присылала Наоми. В совокупности они были когда-то Селестиной Аростеги.
– Итак, ты все-таки сделал это. Отрезал жене грудь с ее согласия.
Наоми старалась мыслить в жестких категориях журналистской объективности и закона: этой глухой, влажной ночью в конце токийского лета только так ей удавалось сохранять присутствие духа. Они вышли на улицу, в унылый, гибнущий сад, потому что в доме стало невыносимо жарко – тесно, душно, как в мокрой от пота постели. Наоми сидела у дальней стены дома на бетонной в пятнах лишайника скамье, стилизованной под выбитую из камня. Оранжевые фонари под колпаками, похожими на тяжелые веки, то обливали ее резким светом, как медицинские бактерицидные лампы, то бросали ей на лицо глубокие, дрожащие тени, вырезая его из темноты. Аростеги бродил с Наоми по саду, пинал невидимый во мгле хозяйственный мусор, бурлившей у его ног встречным потоком.
