Джонатан Литэм - Сады диссидентов
– Мама, я встретила мужчину, за которого собираюсь замуж.
– Понимаю.
Роза увидела в этих словах девиз, увидела горделиво выставленное знамя. Из-за этих слов лучше было не затевать ссору. Тон, которым Мирьям их произнесла – будто выжгла, – говорил о дерзости, замаскированной под ликование, и оставался единственный вопрос: что еще остается Розе, кроме как упасть в обморок, как только мужчина, вписанный в уравнение, переступит порог?
– Еще не понимаешь. Но скоро поймешь – когда он придет.
Будь счастлива за меня, безгранично счастлива, – приказывал ей победный голос Мирьям. И смотри не спи больше ни с кем!
До его прихода Мирьям решила расставить точки над i. Роза очень обрадуется, заявила ей дочь, когда увидит, что Томми Гоган – не какой-нибудь немытый битник. Он хоть и фолк-музыкант, но совсем не похож на тех неоперившихся юнцов из студенческих общежитий, на которых Роза обычно изливала столько презрения всякий раз, когда видела компанию приятелей Мирьям с Макдугал-стрит. Нет, он настоящий, честный и серьезный протестный певец, и скоро у него даже выйдет своя запись. Договор о записи вот-вот будет заключен, пообещала Мирьям. Активист с гитарой – так назвала его Мирьям, и ее призывный тон сразу придал форму той незримой надежде, которую ощущали и мать, и дочь: а именно, что Мирьям найдет какой-то способ вдохнуть жизнь в давние Розины порывы, воскресить их и извлечь из саркофага, где упокоились идеалы социалистов. И когда обе, мать и дочь, потушили сигареты и заново накрасили губы, Роза была уже податливой, как воск, и не сказала ни слова протеста против протестного певца.
Почему бы просто не порадоваться за Мирьям?
На самом деле фолк-певец – не важно, из компании немытых или из подготовительной школы, – был для Розы далеко не худшим вариантом. После поездки Мирьям в Германию (о которой она наотрез отказалась рассказывать хоть что-нибудь – даже совсем коротко) Роза в глубине души боялась, уж не заключила ли дочь какой-нибудь безумный союз с историей своего отца, не затянет ли скоро ее по ту сторону “железного занавеса” души.
После отъезда Альберта Роза еще много лет продолжала водить Мирьям к ее бабушке, Альме. Ей хотелось, чтобы девочка больше знала о своей родне, но даже в голову не приходило, что Мирьям “отблагодарит” ее за такую заботу мечтами о мейсенском фарфоре, марципанах “Нидереггер”, роялях и разговорах о политике за рюмками бренди.
Германия! Упаси боже, чтобы она отняла у обкраденного века Розы еще одну ценность.
Нет, фолк-певец-ирландец – это не самый плохой вариант, Роза опасалась худшего. Значит, муж Мирьям не будет евреем – ну, тут удивляться нечему. С тех пор как Мирьям окончила курс ассимиляции при Химмельфарбовском коллед же, она только и водилась с необрезанными, будто выполняя особую программу отречения от корней. Роза наблюдала, как Мирьям отмахивалась от просьб, с которыми подступались к ней кузины со стороны Ангрушей – дочери Розиных сестер. Все они в свое время благополучно повыходили замуж за зубных врачей, адвокатов и торговцев бриллиантами – и теперь нашептывали Мирьям, что пора бы и ей последовать их примеру. Мирьям же только поднимала их на смех. А еще Мирьям встречала насмешками просьбы кузена Ленни помнить о своем происхождении и, даже готовясь к мировой революции, не забывать о Земле Обетованной. Тут уж Розе не на что было оглядываться – благодарить она могла только саму себя. Итак, Розины сестры лишатся возможности позлорадствовать, что Мирьям, невзирая на все Розино безбожие, все-таки подыскала себе еврея. Злорадствовать они будут по другому поводу: дескать, Роза пожинает плоды собственного труда – и пусть еще радуется, что Мирьям не притащила домой какого-нибудь “шварце” (черныша)! Так что никакой катастрофы не произошло. Наоборот, это можно считать удачей.
Пришел Томми Гоган и поцеловал Розе руку. Под джинсовым пиджаком у него был галстук, а еще, войдя, он не забыл снять кепку. В его выговоре слышалась легкая картавость – может быть, даже притворная – и все-таки это нисколько не напоминало тот расхлябанный, бандитский язык, который так привычно звучал в уличных стычках между ирландскими родителями в Куинсе. Под кепкой обнаружились рыжевато-соломенные волосы, расчесанные и не так давно подстриженные. Томми провел по ним пальцами, чтобы распрямить придавленные кепкой пряди: очень мило – значит, ему хотелось предстать перед будущей тещей в лучшем виде.
У Томми Гогана были – как заметили бы Розины сестры, говоря о ребенке, родившемся при сомнительных обстоятельствах и все-таки оказавшемся на диво удачным, – две руки и две ноги. А еще у него имелись оба глаза – и даже нос посередине лица. И он хотел жениться на Мирьям. Он говорил о себе как о борце за мир и равноправие, но без лишнего хвастовства. Да, у него есть братья-музыканты – довольно-таки заскорузлые, – и он даже появлялся вместе с ними в “Шоу Стива Аллена”, но его собственное творчество гораздо менее традиционное – в подхалимском смысле этого слова: его больше интересуют международные темы и американские стили, особенно Блюз. Это слово он произнес как бы с Большой Буквы. Где же Роза уже это слышала?
Рабочие комбинезоны и герои пыльного котла, раздолбайский блюз: а, так вот чем заняты эти дети с Макдугал-стрит – перелицовывают старые сказки! Мужицкое искусство, благородство деревенской бедноты, искупление, маячащее на туманном аграрном горизонте, чуть ли не за самыми пределами города. Старый добрый Народный фронт!
За весь вечер Роза позволила себе одну-единственную вспышку сарказма. В самом деле, ей оставалось только одобрить выбор Мирьям: Томми Гоган, этот потертый типаж в духе Линкольна или даже Тома Джоуда, – казался кандидатом ничуть не хуже того, за кого когда-то вышла замуж сама Роза. В кои-то веки она держала язык за зубами. От нее явно ожидалось, что она подвергнет молодого человека допросу “третьей степени”, – а она только наливала вино и слушала, как скромное честолюбие Томми Гогана уверенно росло от щедрых порций лести со стороны Мирьям. Роза старалась с честью принять парочку, согласившуюся появиться в ее жалкой квартирке, где на книжной полке библиотечные книги выстроились в порядке сроков их возвращения, где в каждой комнате непременно гасился свет, если из нее переходили в соседнюю, – в целях экономии электричества. Это ведь стариковская квартира – поняла вдруг Роза. Эти двое могли бы просто смыться, да и дело с концом. Но нет – они пришли к ней с визитом, как Роза когда-то приходила к Альме. Так что Роза должна чувствовать благодарность за то, что для Мирьям все еще существовал мир, где можно пребывать в такой невинности – и повторять все давние Розины ошибки. Впрочем, в чудесных руках молодежи это вовсе не походило на ошибки. Эти двое были влюблены.
Розины огорчения ненадолго утонули в пучине времени – прожитые годы накладывали на все свою печать, обнаруживая сходство различных жизненных ситуаций.
Значит, Розины сестры, да и их скучные дочки, кузины Мирьям, эти начинающие буржуа, все-таки были правы? Может быть, муж – и вправду жизненный компас?
Все это ни на минуту не прекращало ее удивлять.
Мирьям и Томми говорили о протестных движениях. О гражданских правах, о Мартине Лютере Кинге – Томми с братьями даже выступал с концертом в его поддержку перед толпой гарвардских студентов. Политика так и клубилась в воздухе – оторванная от каких-либо теорий или партий, – просто политика в виде клубов пара, в виде облаков. Мирьям и Томми рвались изменить мир – почему бы и нет, раз они сами так охотно изменились? Их доводил до точки кипения сам факт существования друг друга. Они почти не в состоянии были разомкнуть объятий – даже для того, чтобы взять вилки и съесть курицу и яичную лапшу, которые приготовила Роза. Она подозревала, что гитара этого мальчика в последнее время в основном пылится – что ж, тем убедительнее она будет аккомпанировать его песням о пыльном котле, когда придет время. Человек открывал самого себя, открывал все самое важное лишь после того, как проходил сквозь линзу сказки, в которую верит каждый, независимо от пола, – сказки о том, что где-то там, в лесу, то есть в мире, есть твой суженый, и тебе суждено полюбить его и соединиться с ним в браке. Ну, так пускай они переступят этот порог – и встретятся по другую сторону, в лучах света. А потому Роза задала поклоннику дочери лишь один вопрос – причем в такой манере, в какой от нее, скорее всего, и ожидали. Только раз она впала в сарказм – хотя можно ли вообще назвать это сарказмом, если никто из присутствующих, кроме нее, не понимал, о чем речь? Розина шутка предназначалась самой Розе.
– Да, молодой человек, все это очень и очень хорошо, но можно задать вам один вопрос?
– Да, мэм.
– Только не называйте меня “мэм” или, боже упаси, миссис Циммер. Я – Роза.
– Конечно, Роза.
