Джонатан Литэм - Сады диссидентов
А вот взгляд этого чернокожего огромного мужчины, устремленный на Розу и застигший ее на полуслове, снова сделал ее женщиной. В тот миг она словно предстала голой перед целым залом крикливых болванов – потому что она вдруг ощутила себя совершенно раздетой. От одного взгляда этого человека пороги домов, обсиженные ребятней, мгновенно пустели. Раньше Дуглас служил в армии, да и теперь его полицейская форма выглядела по-военному чистой, по-военному опрятной. Роза вдруг осознала, что уже десятки лет живет в состоянии постоянно раздуваемой истерики по поводу того, что и на партийные собрания, и в партийные ряды тайком просачиваются переодетые агенты власти. С каким же облегчением она увидела, что на нынешнем собрании действительно присутствует представитель американской власти – причем не переодетый, а в форме, как и положено, и что он ясно дает ей понять: он сразу раскусил в ней грязную коммунистку. Да и единственные “власти”, которые преследовали Розу, находились внутри партийных рядов. Это они вечно пеняли ей за то, что она недостаточно красная, потому что не готова безропотно глотать всю без исключения советскую галиматью. Вот как Дуглас Лукинс одним своим взглядом моментально подтвердил, что все понял про Розу: его плотоядность подтверждала, что она все еще женщина, а его возмущение свидетельствовало о том, что она по-прежнему красная.
Все смотрели на их роман как на связь между еврейкой и негром, но ошибались в оценках: это была связь между коммунисткой и полицейским.
Два конкурента в одной сфере, два работника на одном уличном участке.
Когда-то Альберт пытался втолковать ей, что стыдно отсиживаться в тылу во время войны, а она, в свой черед, ругала его за неспособность увидеть в пацифизме мужественность и честность. И вот теперь она сама полюбила человека в форме.
Если бы Карл Сэндберг написал шеститомную биографию Дугласа Лукинса, она бы не только прочитала ее от корки до корки, но и соорудила бы у себя в прихожей подобающее святилище.
Но у Дугласа Лукинса была семья – Диана Лукинс и Цицерон Лукинс. К огорчению Розы. Тут он вел себя как солдат – нес службу без рассуждений, исполнял долг, как и положено, хотя боевой дух покинул казармы его брака уже много лет назад. Розе возбранялось видеть Диану Лукинс. Даже расспрашивать о ней – после того, как первая обойма ее вопросов была встречена скупыми, куцыми ответами. Дуглас Лукинс познакомился с Мирьям Циммер, но почти не видел ее, потому что Мирьям все меньше и меньше появлялась дома, предпочитая кухонный стол или подвальную комнату в доме Химмельфарбов, школьные дворы, буфеты и кафе, а потом и Гринич-Виллидж – и вообще все, что лежало пока за пределами ее опыта. Мирьям находила в себе силы открыто заявлять об этом матери – и одновременно утаивать от нее все подробности.
Дуглас Лукинс почти не любопытствовал. Он и не собирался набиваться в отцы этой белой богемной девчонке. Ему не нужна была еще и вторая семья.
А вот Роза Циммер гораздо лучше узнала Цицерона Лукинса. Дуглас познакомил их в библиотеке, причем познакомил нарочно, в день, когда Роза была там на своем добровольческом посту – проводила с детьми дополнительные занятия. Он представил ей пухлого Цицерона как некую задачу, с которой впору справиться местному специалисту: вот ребенок, который остро нуждается в книжках. Слушай внимательно, сынок, сейчас эта дама расскажет тебе, как тут все устроено. Это не было ни знаком близости между любовниками, ни взваливанием бремени: Дугласом двигал исключительно прагматизм. В семье Лукинсов родился такой смышленый ребенок, что мать его не понимала. У отца это тоже не получалось. И вскоре возникло ощущение, что в этом-то и крылся высший смысл любовной связи между Розой и полицейским – как будто Дуглас Лукинс бессознательно сам стремился к такой цели. Отныне Розе было куда расходовать свой дерзкий идеализм, весь без остатка: она взялась помогать сыну своего черного лейтенанта развивать умственные способности, которыми тот оказался щедро наделен.
Вот чего, значит, хотел от нее Авраам Линкольн.
Начать можно с освобождения и гражданских прав – а уж потом она подведет его к труду и капиталу.
Революция на самом деле была тайным событием, которое происходило где-то в подкожном слое обманутого века. Это был процесс – да, диалектический, – совершавшийся между двумя, а затем тремя людьми с разным цветом кожи и явно противоположными идеологическими воззрениями.
1954–1962. В данном случае последняя дата, начертанная на надгробной плите, относилась к тому времени, когда Роза и Дуглас в последний раз занимались любовью, а в последние годы их отношений (это было Розино словцо – и можно забыть, что его употребляли другие) такое случалось все реже – иногда раз в несколько месяцев. Роза чувствовала, что он не столько остывает к ее прелестям (которые обмякли и потускнели), не столько теряет аппетит (он-то оставался прежним), сколько удаляется от нее, проваливаясь назад – в тяжесть собственных шагов. Его утягивала назад роль семьянина и мужа – этот семейный груз медленно, десятилетиями, засасывал и тянул его на дно, как зыбучие пески. Диана Лукинс была больна. Речь не шла о смертельной драме – ее болезнь была просто постепенным угасанием, ускорением бренности. Жизненную дистанцию ей предстояло пробежать быстрее всех. Волчанка. Роза услышала название этой болезни не от Дугласа, а от Цицерона, и узнала, что Дуглас никогда не произносил этого слова не столько из жалости, сколько из почтения. Он не желал оправдываться перед Розой болезнью жены – предлогом, на который нечем было бы ответить.
Роза позволила ему медленно удаляться.
Роза вцепилась в Цицерона.
Роза все больше отравляла жизнь членам правления Публичной библиотеки Куинсборо. Когда-нибудь, шутили они, нам придется принять ее в свои ряды – лишь бы она заткнулась.
Роза ругала Мирьям. Дочь, как и Дуглас, все чаще оставляла Розу одну. Но у нее для Мирьям – в отличие от Дугласа – находился подходящий для ругани голос. Она распекала ее точно так же, как когда-то ее саму распекала ее мать, – только в переводе с идиша.
Роза никогда никого так не любила – ни до этого, ни после.
А потом в Розиной жизни появился третий, и последний из послевоенных, послеальбертовых мужей, или четвертый, если считать Линкольна. Это был муж, которого привела Мирьям. Розе выпала судьба главы рода – это она понимала. Разведенная мать единственной дочери, подарившая ей детство без отца, – такая мать была обречена вступить в своего рода “брак” с зятем, когда дочь наконец отважится привести в дом собственного мужчину. Она не могла просто одобрить, а затем молча терпеть этого зятя – нет, он должен был тайно жениться на матери своей жены – заняв место в душе обеих. Не потому, что этого желала мать (хотя и могла), а потому, что этого требовала дочь – в бессознательном порыве исправить какую-то ошибку. Мать оставалась для нее задачей, которую необходимо было решить. Твой муж сбежал от тебя, Роза, но теперь я все исправлю. Мой уже не убежит. Так что перестань водить домой мороженщиков или бесить соседей Дугласом. Это был как бы завершающий штрих. Неудачная попытка матери создать семью как бы заглаживалась и прощалась. Я привела тебе своего, Роза.
Итак, ее поставили перед уже свершившимся фактом. Мирьям ни разу не привела своего ирландского певца к ней на “смотрины”, ни разу не показала просто как своего “кавалера”, которого еще можно отвергнуть. Перед первым визитом Томми Гогана Мирьям сообщила Розе, что та должна накрыть ужин, потому что к ним придет особый гость, – и Роза, словно загипнотизированная, подчинилась чужому сценарию и принялась готовить ужин и накрывать на стол. Нелепое приказание было исполнено беспрекословно. Она вдруг занялась выбором платья и собственным внешним видом, вычернила седину на висках (что научилась делать лишь недавно). Мирьям пришла одна – за полчаса до прихода гостя. А когда они вместе курили на кухонном крыльце (так внезапно обе наконец-то признались друг другу в том, что тайком курят!), Мирьям лишила Розу даже тени надежды, что та может хоть как-то повлиять на исход сегодняшней встречи.
– Мама, я встретила мужчину, за которого собираюсь замуж.
– Понимаю.
Роза увидела в этих словах девиз, увидела горделиво выставленное знамя. Из-за этих слов лучше было не затевать ссору. Тон, которым Мирьям их произнесла – будто выжгла, – говорил о дерзости, замаскированной под ликование, и оставался единственный вопрос: что еще остается Розе, кроме как упасть в обморок, как только мужчина, вписанный в уравнение, переступит порог?
– Еще не понимаешь. Но скоро поймешь – когда он придет.
Будь счастлива за меня, безгранично счастлива, – приказывал ей победный голос Мирьям. И смотри не спи больше ни с кем!
