Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Вы говорите о моем сыне? – с негодованием спросил Вилли Бекон.
– Прошу прощения?
– Ясно же, что я не обезьяна, – сказал Виктор, словно спросонья.
– А кто тогда здесь обезьяна? – без подсказки догадался Артур Тоуни.
– Не могу поверить, – провозгласил юрист. – Этот человек здесь пять минут, а мы уже готовы поубивать друг друга.
– В этом нет его вины, – заявила Кэтрин.
– Не заступайтесь, – сказал психиатр.
– Почему же не заступаться? – спросила Кэтрин. – Когда на вас наступают, доктор, вы же не уступаете?
– Я не наступаю, Кэтрин, я слушаю.
– О, прошу вас, избавьте меня, – сказала она.
– Да, это не его вина, – заявила мать Виктора, обращаясь к Кэтрин. – А ваша.
– Я могу уладить это, я могу уладить, – сказал психиатр, ставя на кон свою профессиональную репутацию.
– Можете? – спросил Билли, скептически и несколько удивленно, потому что участвовал во многих переговорах и полагал, что в данном случае не было другого решения, кроме как разойтись и дать всем время успокоиться.
– Да. Я гарантирую, что если Виктор и Гарри вместе прогуляются к клубу и обратно, к тому времени, как они вернутся, между ними воцарится мир, а также между Кэтрин и Харли, между Хейлами и Беконами.
– Вы в своем уме? – спросил адвокат. Как официальный партнер ведущей юридической фирмы в Нью-Йорке и защитник с носорожьей шкурой, он говорил все, что ему вздумается.
– Я психиатр, а вы юрист. Это может считаться ответом на ваш вопрос?
– Именно что, – уверенно сказал адвокат.
– Послушайте, – заметила Эвелин, – они же подерутся.
– Нет, нет-нет, – настаивал психиатр. – Это сработает. – Он повернулся к Виктору, который поднимался, одну за другой ставя руки на песок перед собой, словно встающий на ноги слон. – Никто не собирается никого убивать. Прогуляйтесь. Давайте.
Когда они ушли, не глядя друг на друга, Кэтрин присела и вздохнула. К ней повернулся художник. Он был высок и строен, волосы его сияли серебром на солнце, так же, как волосы Кэтрин светились темно-рыжим золотом.
– Кэтрин, – сказал он, сразу же поднимая ее выше Харли и всех остальных, потому что был единственным, кто останется в истории, и все это понимали. – Я хотел бы написать ваш портрет. Билли, что вы об этом думаете? Она в полном цвету.
– Ты просто смешон, – промолвил Виктор.
– Так же, как и ты, – спокойно бросил назад Гарри.
– Ты же понимаешь, – угрожал Виктор, – что я побью тебя, слабака. Я боксировал в Йеле и не таких укладывал.
– Что укладывал – пиццу в коробки?
– Ты имел наглость возникнуть ниоткуда, вывалиться, как из задницы, и украсть у меня Кэтрин. Как долго ты ее знаешь, десять минут? А я знаю ее с самого ее рождения.
Они шли по утрамбованному песку. Солнце поднялось уже достаточно высоко, ветер почти прекратился, и прибой успокоился.
– Это правда, Виктор, – сказал Гарри, старательно сдерживаясь, – я не знаю ее так долго, как ты. Но я ее не насиловал. И это дает мне определенное преимущество.
– Это она тебе сказала? Что я ее изнасиловал? Я ее не насиловал. Это она меня соблазнила.
– Конечно, она во всем виновата. Собственно, она, наверное, изнасиловала тебя, верно? В конце концов, ей было тринадцать, и весила она всего сто фунтов, а тебе было тридцать один, и весил ты – сколько? – тысячу? Видишь ли, я знаю, какой она была в том возрасте, потому что знаю ее сейчас. Знаю, что ей нравится, знаю, кто ее любимый поэт, знаю ее сердце. Она была такой хрупкой, помнишь? В период глубокого увлечения Эмили Дикинсон, что у молодых девушек всегда вызывает стремление насиловать и соблазнять, тем более что она была такой грубой и приземленной. Кто же поверит ей, а не тебе, который утверждает, что тебя в тридцать один год «соблазнила» тринадцатилетняя девочка? Ты просто не смог устоять. Она даже не созрела как женщина, сукин ты сын. Будь благодарен закону, Виктор, потому что если бы не закон, я бы тебя убил.
– Никого бы ты не убил. Ты еще увидишь, что тебе ее у меня не отобрать, – уверенно и спокойно сказал Виктор. Безупречность произношения представлялась Гарри тем окном, в которое так долго выглядывала Кэтрин, когда вынуждена была созерцать Виктора, и это сделало Гарри одновременно и более осторожным, и более решительным.
– Я никого ни у кого не отбираю. Если она останется со мной, это будет потому, что она сама так решила. Я никаких усилий к этому не предпринимал.
– Черта с два ты не предпринимал.
– Не в том смысле, что ты имеешь в виду. Она не кубок за победу в яхтовых гонках и не банк, который ты пытаешься купить.
– Что ты можешь знать о банках? – снисходительно спросил Виктор, потому что других доводов у него не было.
– О банках я много чего знаю, я должен им уйму денег. Я знаю о банках столько, сколько кролик знает о лисах.
– Каким банкам? – спросил Виктор.
Гарри тут же пожалел о сказанном, поняв, что это было опасной неосторожностью. Глаза у Виктора загорелись, напомнив Гарри мерцание глазка в дровяной печи в Вермонте.
– Думаю, я получу Кэтрин назад, потому что ты, по-моему, боишься драться, – заявил Виктор, когда они в очередной раз прибавили шагу. Теперь они шли так быстро, что Виктор почти задыхался. Гарри решил, что если Виктор и в самом деле захочет на него напасть, то из-за размеров и веса Виктора будет лучше, если это произойдет, когда он запыхается.
– Виктор, – начал Гарри, шагая еще быстрее, но не так быстро, чтобы Виктор смог это заметить: хитрость заключалась в том, чтобы занимать ему голову, в то же время заставляя его идти все быстрее и быстрее. – Последние четыре года я провел на войне. Мне не нравится воевать. Это страшно. Можно быть самым умелым воином в мире, но в одно мгновение может произойти что-то такое, из-за чего все твои умения и опыт, все, что ты знаешь, вся любовь и вся память – все превратится в гниющее мясо. И назад не вернуться. Это тебе не теннис, где можно начать новую игру. Я не знаю, чем ты занимался во время войны, но знаю, что делал я. Сегодня любому будет очень трудно заставить меня драться. Я действительно ненавижу это занятие. Но… Если кто-то меня заставит, вынудит, если мне придется драться, знаешь, что я сделаю?
– Что ты сделаешь?
– Я его убью. Эта сторона во мне спит, но если ты ее разбудишь, что, по-моему, тебе не по силам… но если ты это сделаешь, то я тебя убью. Мне не хочется, но я это сделаю.
Они дошли до клуба и быстро повернули назад.
– Я получу ее обратно, – сказал Виктор, – потому что не думаю, что ты сможешь выжить в этом мире. В конце концов, что это за имя – Коупленд? Оно подозрительно. Что это за имя – Гарри? Тебя кличут, как кота в Белом доме?
– Ты имеешь в виду того кота, – спросил Гарри, – офицера конной артиллерии в Великой войне, жесткого и молчаливого фермера, который сбросил атомную бомбу и противостоит Сталину?
– Все равно он просто кот, – сказал Виктор, – как и ты.
– Ты слишком мало знаешь обо мне, чтобы судить.
– А я думаю, что все-таки могу. И всякий раз, когда будешь целовать ее, Коупленд, думай о том, сколько раз она брала у меня в рот.
Гарри отпрянул, как от удара. Несколько волн с шумом разбились и отхлынули, прежде чем он сказал:
– Любовь выжгла все, что было до нашей встречи, как если бы ты никогда к ней не прикасался. Как только мы с Кэтрин увидели друг друга, мы вычеркнули все годы, когда она была с тобой. А недавно, знаешь, что она мне сказала? Она сказала: «Виктор?» – таким тоном, словно я упомянул о домашней скотине. Она сказала, что теперь ей кажется, будто она побывала в санатории в Швейцарии или Нью-Мексико и все в ней полностью очистилось от тебя, словно ты никогда к ней не прикасался, словно она никогда тебя не знала и ты вообще никогда не существовал. Она сказала: «Когда я была с ним, это было ужасно. Это было похоже на рытье канав и мытье посуды. Я все это время была несчастна». Ну что, хорошая оценка, Вик? Знаешь, все, что мы делаем в жизни, так или иначе оценивается. И не только Бруксом Аткинсоном[50], который решает, продолжать шоу или закрыть. Твое шоу закрыто навсегда, занавес опущен, огни погасли.
– Так чем же ты все-таки занимаешься? – спросил Виктор.
– Знаешь, сколько раз меня об этом спросили за последний час? Что вы за люди?
– Возможно, мы те, кто умеет чувствовать слабину.
Они вернулись в компанию, и все выжидающе замолчали. Психиатр посмотрел на них, вздохнул и ничего не сказал. Гарри снова ощутил, как хорошо быть рядом с Кэтрин.
Стоя в стороне, он видел эту группу так, словно все они были воспоминанием. Женщины, стоявшие на солнце, были прекрасны в своих разноцветных одеждах и шарфах, ярко освещенных прямыми лучами, их шляпы и волосы колыхались от легкого бриза, который со временем унесет шляпы прочь. Они разговаривали, но он их не слышал. Издали, откуда он на них смотрел, они казались глянцевыми и горячими, словно покрытые глазурью фигурки, только что вынутые из печи после обжига. Синева за ними так потемнела от жары, что выглядела почти как ночное небо.
