Марк Хелприн - На солнце и в тени
Гарри видел, что Вердераме смотрит ему в глаза так же внимательно, как он сам только что смотрел в глаза ему. Радужки у Гарри тоже не сдвинулись ни на миллиметр, поскольку он вошел в полную бесстрастность и настолько отвлекся от собственных эмоций, что чувствовал себя так, словно находится в чужом теле.
Вердераме на сицилийском диалекте окликнул мужчин у стойки:
– Кого мы посылали к этому парню?
На том же диалекте они ответили, что не уверены, это мог быть Марко, или Сэмми, или Джон, новичок.
Гарри не подал вида, что понял их. Раньше он думал, что, если поговорить с ними по-итальянски, это сможет ему помочь, но теперь не стал отказываться от преимущества быть посвященным в их секретные, по их мнению, переговоры. Кроме того, его академический римский диалект, несомненно, прозвучал бы для них претенциозно.
– «Кожа Коупленда», – сказал он.
Вердераме повернул голову и открыл глаза немного шире, быстро восстанавливая их выражение, чтобы показать, что он знаком с предметом.
– Я спрашивал у ребят, которых вы прислали, можно ли с вами увидеться. До прошлой недели мы платили Микки Готлибу пятую часть той суммы, о которой вы говорите. Дела сейчас идут не очень хорошо. Мы вынуждены конкурировать с дешевой европейской рабочей силой. Наши товары на уровне лучших кожаных изделий в мире, но, хотя наши не хуже английских или итальянских, мы не можем их превзойти, а поскольку их продукция дешевеет, они нас разоряют.
– Что мне за дело до этого? Для чего ты мне все это рассказываешь? – Он уже сердился, не потому, что у него появилась для этого причина, но потому, что мог себе это позволить.
– Если… нам придется платить такую сумму каждый – месяц…
– Каждую неделю, платят всегда каждую неделю.
– Каждую неделю. Боже, каждую неделю. Мы разоримся через шесть месяцев – и тогда ничего не сможем платить.
– Знаешь, сколько раз в день я это слышу? – спросил Вердераме с намеренно преувеличенным раздражением, способным вызвать землетрясение. – От всех этих типов, этих людишек, что приходят ко мне и жалуются на высокую стоимость моих услуг. Никто из тех, кого я защищаю, никогда не разорялся, потому что я их защищаю, но они все время скулят, что вот-вот обанкротятся. Что же мне остается думать, кроме того, что они хотят меня обмануть и не платить того, что должны? Даже если они обанкротятся, мне-то какое дело? Их место займет кто-нибудь другой.
– Это надломит хребет моему бизнесу, и пятьдесят хороших людей будут выброшены на улицу. – Гарри все труднее было оставаться спокойным. Он уставился на стол.
– Ну, – сказал Вердераме, – ты еще молод. Недавно из армии?
– Да, сэр.
– А чем ты там занимался?
– Я был клерком, в Вашингтоне. Снабженцем, – сказал Гарри. – Это было не совсем…
– Но ты же служил, так?
– Да.
– Хорошо, я сделаю тебе небольшое послабление.
Гарри застыл, стараясь не ожидать слишком многого.
– Сброшу до двух тысяч.
– Так вы и назначили две тысячи.
– Две с половиной.
Еще один удар.
– Мне сказали, две тысячи.
– Ошиблись. Что они могут знать?
– Я о двух тысячах и говорил. Две тысячи погубят мой бизнес.
– Я сделал тебе одолжение. Снизил плату на двадцать процентов. Где еще ты можешь просто так получить скидку в двадцать процентов? Не жадничай.
– Я все-таки не понимаю. Готлиб требовал гораздо меньше.
– Хорошо, – сказал Вердераме. – Кто-то сделал нам одолжение, и теперь мы делаем одолжение им. Вот и все.
– Вы имеете в виду, что я должен сделать вам одолжение.
– Не надо мне объяснять, что я имею в виду.
Продолжать дальше в том же духе было слишком опасно, поэтому Гарри замолчал, не зная, что еще сказать. Во время паузы правая рука Вердераме, которую он, вероятно, сознательно держал под столом, прикрывая то лацканом пиджака, то зажатой в пальцах тканевой салфеткой, на пару секунд открылась. Вердераме заметил, что глаза Гарри остановились на ней и следили за ее движением в то короткое время, когда она была на виду. Ноготь большого пальца на правой руке был темно-желтым, кроме ногтя, это пятно занимало и часть пальца, не меньше дюйма. То, что увидел Гарри, было неприятной тайной Вердераме, и Гарри сразу понял, что не сможет добиться ничего большего.
– Две тысячи?
– Две тысячи.
– Мой отец платил четыреста.
– Тогда я собирал деньги для Готлиба. Твой отец и ниггер платили по шестьсот. Может, во время войны немного меньше. Твой отец скулил, как шелудивый пес, выпрашивая подачку.
– Что делал мой отец? – Голос у Гарри звучал уже не так нерешительно.
– Твой отец, детка, скулил как собака. И все-таки платил, как положено.
– Не думаю, чтобы он скулил, – сказал Гарри.
– А я думаю, скулил. Где ты его схоронил, на собачьем кладбище?
Донесся скрип и царапанье ножек об пол – грузные мужчины у бара слезли с табуретов. Отсутствие всякого выражения на побелевшем лице Гарри показалось им самым опасным признаком.
– Ты только что вернулся с войны, – сказал Вердераме, – где сражался за столом. Позволь мне кое-что тебе сказать. Я воюю с тех пор, как мне исполнилось десять. Это все, что я знаю. Я не умею делать ничего другого. И не хочу делать ничего другого. И не буду притворяться, что не люблю это делать, так же, как коп, что бы он ни говорил, любит свое дело. Я тебя не знаю. Мне на тебя наплевать. Ты для меня ничего не значишь. Тебя только что ввели в игру, в которую я играл, когда тебя еще на свете не было. Как ты будешь играть, решать тебе, но я уверен, что у тебя нет никакого представления о том, через что мне пришлось пройти, чтобы добраться до этого стола. Просто имей в виду, что у меня за спиной стена, а у тебя – дверь.
Его гнев уже вырвался из-под контроля.
– Так что я хочу знать, кто ты такой, черт возьми? Какой-то мудак, ввалившийся с улицы. Являешься сюда и думаешь, что ради тебя я поменяю правила, с чего бы это? Я тебе скажу, потому что знаю. Это из-за того, что ты считаешь, будто мне не нравится мое дело. Ты так думаешь? Хочешь скакать на белой лошадке? Оглянись вокруг. Думаешь, мэр не получает свой куш от нас обоих? И комиссар? Каждый дрючит кого-нибудь еще. Это называется круговой порукой. Будешь мешать – сдохнешь, а система останется. Война не закончена, детка. Она никогда не заканчивалась, даже когда еще не начиналась. И она ведется прямо здесь, каждый день. Понял?
– Иногда закончить что-то, – сказал Гарри, переступая черту, – бывает труднее, чем начать.
– Мне не нравится то, что ты говоришь, – с нажимом сказал Вердераме.
Гарри задержался с ответом не больше чем на секунду.
– Мы уже сделали первый взнос. Мы заплатим остальное.
– Пятьсот ты остаешься должен.
Гарри был ошеломлен.
– Я заплачу пятьсот в пятницу.
– После этого можешь снова платить по две тысячи, – сказал Вердераме. – С Рождеством.
16. Абак
После аудиенции на Принс-стрит Гарри с Корнеллом отправились к бухгалтеру. Когда в разговоре всплывало имя Людвига Бернштейна, всегда вспоминалась единственная шутка, которую этот бухгалтер начал отпускать еще до начала века, а закончит, видимо, только после того, как прекратит дышать. «Я вам не юридическая контора, – ворчал он, – я бухгалтер!» Чем больше он это повторял, тем, по его мнению, смешнее это звучало и тем меньше так считали все остальные, и это было небольшой частью всеобъемлющего несчастья, которое убивало его дольше, чем большинство людей вообще живут на свете.
На семнадцатом этаже офисного здания, расположенного на Третьей авеню в районе Сороковых улиц, полдюжины разнокалиберных вентиляторов гоняли воздух с довольным и утешительным жужжанием, пока эти июньские звуки, переносясь из комнаты в комнату, не начинали согласованно гудеть, как устойчивый ветер в далеком море. Гарри и Корнелл сидели в приемной, где, кроме чтения предлагаемых журналов – «Жизнь мальчиков»[53] и «Домашний очаг», – можно было смотреть через дорогу на здания, которые казались почти серебряными на обжигающем солнце. Снаружи доносился непрерывный шум движущихся машин, а вентилятор размерами со щит Ахиллеса, стоя в углу на одной черно-хромированной ноге, болтался взад и вперед, словно хотел сказать не просто «нет», но «ай-яй-яй».
– Здесь написано, Корнелл, что не надо надевать пончо на конную прогулку, потому что лошадь может испугаться, если пончо будет хлопать на ветру. В этом есть смысл.
– Очень полезная информация, – сказал Корнелл, – особенно для Манхэттена.
– А вы что читаете? – спросил Гарри.
– Рецепты яблочного пирога.
– Как вы думаете, он разложил тут эти журналы, чтобы раздражать своих клиентов или чтобы самому выглядеть умнее на их фоне?
– Я думаю, эти журналы лежат здесь потому, что он их выписывает.
Вошла высокая женщина с волосами, уложенными в виде лакированной мантильи, подходящей только для гигантской танцовщицы фламенко, и объявила, что мистер Бернштейн освободился. Они быстро встали и, пересекая приемную, слышали, как вентилятор перелистывает страницы брошенной «Жизни мальчиков», словно пытаясь найти там что-нибудь интересное.
