Марк Хелприн - На солнце и в тени
Мечты Виктора Бекона сформировались и покрылись глазурью весенним днем 1929 года, когда, будучи студентом предпоследнего курса Йеля, он сидел в своей комнате на кровати, уставившись на шкаф, дверцы которого были (не в первый раз) полностью открыты, обнаруживая его тщательно подобранный гардероб. Плотники построили этот шкаф вдоль всей глухой стены. Он ощущал подъем, как после приема опийно-кофеинового коктейля, которым его когда-то угостила хористка в «Чамли»[47]: крошечные, микроскопические, теплые, почти инфракрасные лучи пробегали по его телу, доставляя едва ли не сексуальное удовольствие, которое более свойственно женщинам, предпочитающим, в отличие от мужчин, неторопливые путешествия, а не дикие скачки. Но он этого не знал. Он знал только изумительную, восторженную предоргазменную удовлетворенность, белый пенящийся океан которой бурлил у него в сознании, пока птицы снаружи щебетали песнь Эли[48]. Напевая снова и снова вполголоса, словно тибетскую мантру: «Булабула, була-була, була-була, була-була, була-була, булабула, була-була, була-бу!» – он осматривал восемьдесят костюмов с Сэвил-Роу, ботинки фирмы «Пил», прогулочные трости, гетры, зонты и шляпы, бальные туфли, подтяжки, пояса и пальто, перчатки, рубашки и свитера из шерсти ангорских коз. А когда он причесывал волосы, ни один волосок цвета латуни не выбивался из ровных прядей и даже не пересекался с соседними волосками. Совершенные параллели до края земли, думал он, как в геометрии Евклида. Лучше, чем у Евклида. Конечно, Виктор знал, что волосы скоро начнут переселяться в мир иной, исчезая, прядь за прядью, в водостоках ванн и раковин, как нечто среднее между Алисой в Стране чудес и очень тощей змеей. Он был хорошо образован, умен и удивительно глуп. А под этими качествами скрывались черствость, равнодушие ко всему живому (мальчишкой он использовал лягушек в качестве воланов), злоба, резкая, как горечь ангостуры[49], и жестокость к женщинам, которая, сохраняясь даже в процессе подготовки его тела к семяизвержению, парализовала их, как будто они смотрели в глаза раскачивающейся кобре. Хотя никто из мужчин не мог ни разглядеть, ни понять это свойство, оно действовало на женщин так же, как в первобытные времена. Такие мужчины, как Гарри, рождались, чтобы защищать женщин от таких мужчин, как Виктор, но, не подозревая об этой угрозе, часто терпели поражение.
– Песчаные блохи, – объявила Кэтрин Гарри, когда они подошли к утрамбованной части пляжа, которую вода разглаживает дважды в день, а затем покидает. Им так понравилось гулять, тесно обнявшись, что теперь это им казалось гораздо удобнее, чем ходить отдельно, и в то утро они прошли таким образом весь путь до станции береговой охраны в Амагансетте и обратно. Однако, попав в поле зрения этой группы людей, они разомкнули объятия.
– Нам обязательно к ним подходить? – спросил он.
– Они видели, как мы вышли из-за дюн у нашего дома. Нельзя их избегать, а то будет выглядеть, как будто мы боимся. Нам просто надо к ним подойти, – сказала Кэтрин. – Виктор справа. Я не могу показать ему, что мне страшно или стыдно. Я не сверну. Если останемся стоять, сможем уйти довольно быстро. Только не садись, тогда нам придется задержаться на час.
– Я думал, это камень, – сказал Гарри, имея в виду Виктора. – Он где-нибудь бывает без родителей?
– Это несправедливо. Ты видишь его всего во второй раз.
– Но много раз его воображал.
Когда они поднялись на плоскую приливную полосу, разговор прекратился.
– Кто это? – спросили преподаватель актерского мастерства со смесью волнения и зависти, которая могла исходить только от того, кто был настолько похож на обезьяну, что маленькие дети при виде его думали, что их привели в зоопарк. – Для танцоров они слишком сильны. Гимнасты? Боже, посмотрите на них.
Актер втянул живот, чтобы выглядеть не хуже вновь пришедших. Только художник и его жена, отличавшиеся превосходным темпераментом, оставались совершенно спокойны. Даже адвокат ощутил себя несчастным, так как у него вместо жены был закон, никому на самом деле не нужный. Дочь художника, девочка с платиновыми волосами, спала на руках у отца, а собаки не оторвали голов от земли. Виктор не стал, как актер, готовиться к встрече с Гарри, напрягая мышцы, но, напротив, позволил себе расслабиться в знак презрения. Он так опустил челюсть, что у него растянулись щеки.
Эвелин принялась представлять всех друг другу, что заняло почти пять минут, и в конце этой процедуры, когда в облаке тумана над волнами образовалась расплывчатая, колеблющаяся на ветру радуга, она представила Гарри Виктору. Виктор поднял предплечье, как умирающий краб, не отрывая локтя от песка. Гарри полностью вытянул руку, чтобы коснуться руки Виктора, мягкой, как минога. Когда Гарри твердо и быстро пожал ее, Виктор так же быстро и ни для кого, кроме них двоих, незаметно согнул указательный палец и царапнул ладонь Гарри.
Гарри это не понравилось, и он во всеуслышание спросил:
– Что значит, когда при рукопожатии кто-то почесывает вам ладонь указательным пальцем?
– Это значит, что он вами интересуется, – сразу же ответил преподаватель, которого звали Артур Тоуни, хотя родился он Зигмундом Пржиемски. Когда все удивленно посмотрели на него, он добавил: – В некоторых кругах… Я так думаю.
– Виктор, а что вы думаете на этот счет? – продолжал свое Гарри.
– Это означает, – пренебрежительно сказал Виктор, – что человек, который так сделал, считает, что другой просто придурок.
– Это у четырехлетних так принято?
– У сорокалетних.
– И когда же это прекращается?
– Никогда, – сказал Виктор. – Это прекращается, когда придурок подыхает.
– От чего? От бешенства?
– От чего угодно, – продолжил Виктор. Он взглянул на Кэтрин, которая была явно раздражена, но, несмотря на это, румяная от утреннего солнца, выглядела потрясающе. – Может быть, от удушья при сдавливании грудной клетки. – Вдруг заметив, что ужасаются даже его родители, Виктор добавил: – От испуга, – и впал в непробиваемое молчание.
– От испуга! – воскликнул Артур Тоуни.
– Харли, – сказал Билли, игнорируя Виктора, – это моя дочь, Кэтрин. Она играет в театре.
Представлять Харли не было необходимости. Все в Соединенных Штатах знали Харли. Его глаза быстро скользнули по ней, и он пренебрежительно поджал губы. Кэтрин явно была обижена, хотя старалась этого не показывать.
– В какой картине вы снимались в последний раз, Харли? – не теряя времени, вежливо спросил Гарри.
– В «Далиле».
– Это та, где говорящая собака, или это было в «Огне над Булимией»?
– Румынией. «Огонь над Румынией». Я играл пилота бомбардировщика, который…
– Мне понравилась та, что с говорящей собакой. Она затмила все.
– А вы чем занимаетесь? – спросил Артур Тоуни таким кислым тоном, что в нем мог бы растворяться металл.
Гарри повернулся к нему, приложил палец к губам и сказал:
– Ш-ш-ш! Предоставьте говорить шарманщику, а то он не будет вас кормить.
На этом их властно прервал психиатр, обращаясь к Гарри одновременно так, словно там никого, кроме них, нет, и так, словно выступает перед аудиторией.
– Вижу, – сказал он, – что вы совсем недавно были солдатом. Это так?
– Да.
– И были вы им четыре года?
– Да.
– Война закончилась, – сказал он скорее доброжелательно, чем ядовито.
– Тогда скажите это вон тому жирному почесывателю чужих ладоней, который назвал меня придурком и пытался мне «угрожать». А также Георгу Четвертому и его шимпанзе, которые отнеслись к Кэтрин как грязные твари, которыми они и являются. – Для Гарри, много повидавшего на войне, такие пикировки были просто детскими игрушками.
– И все-таки, чем вы занимаетесь? – спросил Харли, чувствуя, что может превзойти Гарри только в одном – в том, что он известен, а Гарри нет. Гарри сказал:
– Я хотел стать кинокритиком, но во время обучения просмотрел слишком много фильмов, от которых меня тошнит, – возможно, вы их знаете, – поэтому сменил профессию и теперь охочусь на обезьян и убиваю бегемотов.
– Вы говорите о моем сыне? – с негодованием спросил Вилли Бекон.
– Прошу прощения?
– Ясно же, что я не обезьяна, – сказал Виктор, словно спросонья.
– А кто тогда здесь обезьяна? – без подсказки догадался Артур Тоуни.
– Не могу поверить, – провозгласил юрист. – Этот человек здесь пять минут, а мы уже готовы поубивать друг друга.
– В этом нет его вины, – заявила Кэтрин.
– Не заступайтесь, – сказал психиатр.
– Почему же не заступаться? – спросила Кэтрин. – Когда на вас наступают, доктор, вы же не уступаете?
– Я не наступаю, Кэтрин, я слушаю.
– О, прошу вас, избавьте меня, – сказала она.
– Да, это не его вина, – заявила мать Виктора, обращаясь к Кэтрин. – А ваша.
– Я могу уладить это, я могу уладить, – сказал психиатр, ставя на кон свою профессиональную репутацию.
