Энрике Вила-Матас - Дублинеска
Ему одиноко. Селия в Барселоне. Друзья, вероятно, нянчат свое похмелье. Его родители сегодня отмечают шестьдесят один год со дня свадьбы, но в столь ранний час он не может даже позвонить им.
Один, совсем один. Хотя, если прислушаться к себе, чувство одиночества слабеет с каждой проходящей секундой. Это из-за странного несмолкаемого гула где-то в глубине, из-за ощущения, будто рядом кто-то есть, кто-то ходит вокруг. Черт бы тебя побрал, раньше или позже я привыкну к твоему обществу. Он пытается отыскать в ситуации что-нибудь смешное, но не очень понимает, где искать. Ему кажется, что если этот призрак непременно должен быть кем-нибудь, то он может быть только его творцом, а не то – духом, добрым гением его детства. Или кем-то, кто использует его как подопытного кролика для своих экспериментов. Или это дядюшка Давид, ни больше и ни меньше, хотя он сам в это не верит. Или главный автор его жизни, которого он вечно и безуспешно ищет. Или никто. В любом случае это некто, ставший, как сказал бы Джойс, неощутимым вследствие смерти или отсутствия или смены нравов. Как бы то ни было, ему кажется, что этот некто или никто должен походить на действительность, знаменитую тем, что мы можем подбираться к ней все ближе, но никогда не подойдем вплотную, потому что она превосходно умеет ускользать от бесконечной последовательности шагов, уровней понимания и мнимных проверок. По большому счету действительность оказывается недостижимой и нескончаемой. Можно узнавать о ней все больше и больше, но невозможно узнать все. И все равно никогда не помешает узнать что-нибудь еще, потому что исследования иной раз преподносят удивительные сюрпризы.
Завтрак накрыт в зале за вестибюлем, в ультрасовременном черно-белом помещении, до смерти фешенебельном и томительно скучном. Риба никогда в жизни не завтракал в таком темном неживом месте – оно похоже на Дублин ночью, очень глубокой ночью задолго до того, как город был построен, во времена, когда само это место было просто одной из самых черных дыр на Земле. В зале так темно, что практически ничего не видно. Уже потом, когда глаза привыкают к темноте, мы обнаруживаем там нескольких деловых людей с бесстрастными лицами – они сидят поодиночке, портфели на полу, и завтракают с самым суровым и неприступным видом. Риба озирается – его окружают сплошь угрюмые физиономии постояльцев в строгих костюмах. Это моргансы, думает он. Они никак не общаются между собой, но он все равно надеется прочитать на их лицах хотя бы намек на воодушевление. Но, похоже, воодушевление у моргансов мигренозное, болезненное, скрытое. Чтобы не отставать от них, он спрашивает кофе таким же, как у них, резковато-сдержанным тоном. Кое-кто удостаивает его ничего не выражающего взгляда и, кажется, слегка приподнимает бровь.
Он развлекается, воображая, что один из моргансов, подобно Блуму в начале «Улисса», ест жирные потроха. Его умиротворяет мысль, что когда он кончит завтрак, будет уже удобно звонить родителям. Один из моргансов уставился на него и смотрит с раздражающим упорством. Он чем-то напоминает Рибе мрачного типа из Роверини на Мэдисон Авеню – он встретил его во время своей второй поездки в Нью-Йорк. Точно так же, как и тот, нынешний кажется ему странно-знакомым, словно они дружат с незапамятных времен, и он знает о нем абсолютно все, и в то же время этот тип – итальянец по виду – абсолютно ему неизвестен, более того, это самый незнакомый ему незнакомец из всех миллионов незнакомцев этого мира.
Возможно, этот морганс следит за ним. Или это тот самый Уолтер. Или какой-нибудь приятель, приглашенный Нетски, он вот-вот подойдет к Рибе, чтобы отрекомендоваться и сказать что-нибудь вроде того, что он всегда первым покупал все выходившие в его издательстве книги. А-а, так вы и есть знаменитое «первое лицо», ответил бы ему Риба, если бы тип подошел к нему и заявил что-нибудь в этом роде. Но предполагаемый итальянец и не думает подходить, он продолжает сидеть неподвижно, вперив в него взгляд, пока, наконец, утомившись, не опускает его в «Айриш Таймс», которой разжился у входа в зал. Риба спрашивает себя, что было бы, если бы он сам подошел сейчас к нему и сказал бы, что временами ему кажется, будто он узнает в незнакомых людях утраченный дух своего детства. Итальянец принял бы его за умалишенного или решил бы, что он с ним заигрывает. Он ни за что не уловил бы в этой фразе возвышенного оттенка, не услышал бы в ней голоса ребенка из барселонского патио, только что сделавшего попытку примириться с духом своего детства, со своим «первым лицом», которое было с ним так недолго и так быстро его оставило. Но суровые моргансы ничего не смыслят в стилистических тонкостях.
Еще один сидит за соседним столиком, он с головой завален бумагами, испещеренными цифрами и арифметическими выкладками, и поглядывает на Рибу с нелепой опаской, словно боится, что тот намерен украсть его рассчеты. Рибе только этого и не хватало – чтобы кто-нибудь решил, что он истосковался по бизнесу или что ему нужны формулы чужого успеха.
Он снова смотрит на предполагаемого итальянца и видит, что жизнь утекла из упорного взгляда. Это позволяет ему получше рассмотреть морганса. И снова он напоминает ему юнца из Роверини в Нью-Йорке. И тут же он видит, что это не он и даже не похож. Этот выглядит еще более мрачным, если такое, конечно, возможно.
Как жаль, что он не может рассказать родителям, с какой нежностью думает о них сейчас, в день их свадьбы, сидя напротив одного мрачного типа и рядом с другим, похожим на испуганного ребенка, который боится, что у него спишут домашнее задание. Но Риба знает, что когда он позвонит родителям, то ограничится поздравлением с годовщиной и ни единым словом не обмолвится о моргансах. У него и без того достаточно непростые отношения с родителями после того памятного визита в среду.
Чтобы не позволить угрызениям совести захлестнуть себя с головой, он снова сосредоточивает внимание на мире угрюмых чужаков. Думает обо всех, встреченных в течение жизни. Первый из них, страховой агент, продавал полисы ритуального страхования, был другом Рибиного деда и навещал их каждое лето, чтобы возобновить нескончаемую страховку. Он был всегда исключительно сумрачен, как если бы сам род его деятельности обязывал к этому. Хуже того – никогда нельзя было знать наверняка, о чем он думает.
«Человек становится тем, о чем он думает», – вспоминает Риба слова деда. Или это не дед говорил? Дед был самым мрачным человеком из всех, кого Риба знавал в жизни, действительно ли ему принадлежали все эти слова? Он чувствует, что мысли у него запутались не меньше, чем у Спайдера, видимо, оттого, что он так мало спал. Когда он снова смотрит туда, где только что с суровым видом и неподвижным взглядом сидел юный морганс, он видит, что незнакомец не только исчез, он как будто испарился, не оставив ни малейшего следа своего недавнего присутствия. Как если бы его вообще никогда не было.
Риба заставляет себя вспомнить, что он должен прожить этот день с воодушевлением, но ему очень трудно убедить себя, что это вообще возможно. Куда делся морганс? Он был исключительно неприятным типом, но кто позволил ему исчезнуть таким манером? Риба недоволен даже сильней, чем в детстве, когда его покинул дух детства. И думает о сбежавшем моргансе с неожиданной злобой.
Этот юнец, думает он, так полон жизни и одновременно эфемерен, словно призрак. В последнее время слишком много людей завели моду растворяться в воздухе сразу, как только появятся.
На память ему приходит его подружка, верная его спутница, в детстве они играли вместе каждое лето в Тоссе-де-Мар. Время, говорила эта девочка, летит как стрела, но и мушка-дрозофила летит тоже.
Уже в своем номере, дожидаясь, пока проснутся приятели-полуночники, Риба находит убежище в книге, вместе с ним приехавшей из Барселоны, и углубляется в биографию Беккета, написанную Джеймсом Ноулсоном. Когда-то он сам и издал ее, но в то время не уделил ей ни малейшего внимания, теперь же ему показалось, что поездка в Дублин – самое подходящее время, чтобы это сделать. Пришло время прочесть книгу, на издании которой пять лет назад он, должно быть, потерял огромные деньги. Он знает, что мог бы заняться чем-нибудь другим. Например, спуститься на первый этаж в бизнес-центр и убить время, разбирая электронные письма. Но ему хочется твердо придерживаться решения на время всей поездки оторваться от компьютера и интернета. Он взял с собой книгу о Беккете, потому что всегда был уверен, что рано или поздно ее прочтет, и еще потому, что незадолго до отдъезда из Барселоны его внимание вдруг привлек факт, что человек, ставший впоследствии близким другом Джойса – говорили, что и секретарем, но это неправда, – родился в Фоксроке, неподалеку от Дублина: 13 апреля 1906 года, через двадцать шесть месяцев после дня, описанного в «Улиссе». И ровно столько же прошло с момента того приступа, когда он едва не умер. С другой стороны, между помолвкой и свадьбой его родителей тоже прошло двадцать шесть месяцев, ни больше и ни меньше.
