Софи Оксанен - Когда исчезли голуби
Партс подумал о жене, о ее подругах времен молодости, об умершей теще, он искал более точное выражение. Жена наверняка подсказала бы подходящую фразу. Партс еще помнил ту детскую мечту, которую он лелеял по возвращении к жене из Сибири: что общее прошлое создаст основу для выживания в новой изменившейся стране и они вновь обретут взаимопонимание, которое не смогут найти ни у кого больше. Предпосылки были самые многообещающие. Жена не подала на развод, хотя многие так поступали, пока муж находился в Сибири. Правда, ни одного письма Партс от нее не получил, зато передачи были — ровно столько, сколько дозволено. Надежды Партса были не совсем несбыточными, и во времена процесса над Айном-Эрвином Мере он даже подумывал, а не привлечь ли ему жену к выступлениям в детских садах, где он сам выступал. Она могла бы произнести речь как жена свидетеля-героя, поблагодарить Красную армию за спасение ее мужа, они бы вместе позировали среди детей, жена держала бы в руках букеты гвоздик. Не исключено, что Контора использовала бы такую возможность, будь у них дети, а может, там уже тогда знали о ее прошлом и считали, что она не подходит для детских садов. Но все к лучшему, резкое ухудшение состояния жены наступило очень внезапно.
По собственному опыту Партс знал и понимал те первобытные инстинкты, которые владели его женой, он даже предложил ей однажды завести себе друга, не избегать общения с молодыми мужчинами. Во всяком случае, это наверняка подействовало бы на нее благотворно и тем самым улучшило бы рабочую обстановку Партса. Жена стала бы думать о чем-то другом, это дало бы выход кипящим в ней страстям. Но она только еще больше замкнулась в себе. Партс расстроился. Жена не подозревала, но он-то знал, что удовлетворенное влечение может превратить сложную жизненную ситуацию в терпимую, а порой даже и приятную. В концлагере он быстро усвоил эти правила, в том мире действовали звериные законы и животные инстинкты. Все остальные, получившие покровительство уголовного барака, были очень красивыми юношами, Партсу пришлось продемонстрировать особые умения, чтобы быть принятым в их число, но после этого его жизнь стала вполне сносной. Никто уже не осмеливался отправить его на лесоповал или в карьер, а у врача он получал достаточно вазелина: врачу тоже были нужны поддельные документы, не говоря уж об уголовниках. Эти безумные моменты он, впрочем, оставил позади, выбросив из головы все связанные с ними воспоминания, как выбрасывают нежеланных котят в реку. Крепкая хватка потной руки блатного на шее забылась, смешавшись с другими воспоминаниями прошлого.
Партс даже поговорил о состоянии жены с одним знакомым врачом, и тот заверил его, что, скорее всего, Партс прав. Очевидно, именно маточная пустота была причиной неуравновешенности, она, вероятно, была бесплодна, специалист посоветовал привести ее на прием. Но Партс не осмелился предложить это жене, хотя, по мнению врача, бесплодие способствовало возникновению психических расстройств. Если бы у нее был ребенок, она не уделяла бы так много внимания судебным процессам, и, может быть, эмоциональный срыв удалось бы предотвратить, хотя бы частично. К тому же они бы могли создать для ребенка прекрасные условия. Жизнь в частном доме и уважаемое положение Партса позволили бы вырастить из него достойного гражданина. Он сам не стал бы возражать против малыша и даже попытался несколько раз заговорить об этом, призывая жену к исполнению супружеского долга, пока не перебрался обратно на диван, который со временем переехал к нему в кабинет. Без детей изображать нормальную семейную жизнь было сложно. Общаться с другими работниками Конторы стало бы куда легче, если бы они могли ходить друг к другу в гости семьями, да и задания выполнять было бы проще, будь у него с собой ребенок в качестве прикрытия. Партс мог бы поговорить с Конторой, он слышал об одном случае, когда ради успешной вербовки усыновление оформили за неделю.
Из-за детей он перестал гулять по Пирите. Там всегда было слишком много смеющихся карапузов, бесконечно вращающихся волчков, встающих на пути колясок и едва научившихся ходить малявок. Однажды он увидел, как отец вместе с сыном запускают авиамодель. Самолет сделал восьмерку на фоне идеально синего неба, Партс поднял руку, чтобы определить силу ветра — в самый раз для запуска, — и замедлил шаг. Так хотелось рассказать парню несколько историй, например, о том, как Александр Федорович Авдеев подбил в районе Сааремаа знаменитого летчика и аса Вальтера Новотны. Александр был красивым мужчиной, как и все летчики, и его самолет И-153 был словно изящная чайка, но модель быстро устарела, и ее сняли с производства. Глаза парня округлились бы от удивления, он захотел бы услышать еще и еще, и тогда Партс рассказал бы, как однажды самолет вошел в штопор, когда он сам управлял “чайкой”. Парень от волнения затаил бы дыхание, а Партс сказал бы, что непременно бы разбился, но хладнокровно отклонил педаль в сторону, противоположную вращению, и вышел из штопора, хотя в голове его вращение продолжалось еще долго, ему казалось, что самолет вращается в обратную сторону, не в ту, в какую он действительно вращался, но это вполне нормально, летчики привыкают к этому, так бы он сказал, а потом похлопал бы парня по плечу и пообещал бы, что позже они могли бы сходить за наклейками с изображением самолетов, и спросил бы: полетаем еще немного, и парнишка бы кивнул, и они бы вместе смотрели, как поднимается в небо маленький самолет…
Стук каблуков жены по лестнице подстрелил летящий самолетик. Партс открыл глаза и увидел вместо сини неба пожелтевшие пузырящиеся обои своего кабинета и темно-коричневый шкаф, с лаковой поверхности которого он стирал уголком носового платка следы пальцев, как только таковые попадались на глаза. В шкафу он прятал несколько листов с наклейками, прихваченных в канцелярском отделе универмага. В них были самолеты.Клавиатура оказалась придавлена головой, буквенные молоточки сцепились. Товарищ Партс вытер со щеки засохшую слюну. Было уже почти утро. Порядочная жена пришла бы проверить мужа, не позволив ему спать в неудобном положении. Товарищ Партс отодвинул стул, встал, запер дверь кабинета и раздвинул диван — поработать все равно уже не удастся. Может, мальчишка с самолетом вернется в сон, и тогда можно будет рассказать ему о встрече с Лениным, о том, что Партс был тогда на руках у матери, но помнит пристальный взгляд вождя и его слова о том, что из парня выйдет настоящий летчик, что у него уже сейчас взгляд острый, как у пилота. Когда диван был уже разложен, Партс вдруг понял: он так одинок, что вынужден искать общения во сне. Он опустился на стопку сложенного постельного белья, усталость испарилась, луна сидела в круглом окне как плотно застегнутая перчатка на руке. Партс встал и задернул шторы, удостоверился, что в них не осталось щелей, высвободил смятый листок из машинки, немного прибрал на столе и открыл записную книжку на той странице, которая вызывала у него довольную ухмылку. При первом прочтении он был раздосадован, что нигде нет ни одного упоминания о нем. Правда, именно этого он и опасался или если не опасался, то думал об этом с неким неприятным предчувствием. После этого он прочитал всю книжку еще раз.
У нас недостаточно специалистов под подделке документов. У нас нет Мастера. Мастера, который сумел бы вырезать идеально точные штампы. Я знаю, что такие умельцы есть, но они не с нами, не в наших рядах.
Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что улыбается. Он был нужен им. Мастер. Он был этим Мастером. Партс написал слово на промокашке. Перо застыло. Он написал его с большой буквы, потому что именно в таком виде оно встречалось в записях Роланда. Он зажмурился и открыл глаза, поспешно пролистал записную книжку, не находя нужного места. Его озарила догадка. Как же он был слеп!
Поначалу обрывистые предложения Роланда раздражали его, он уже было решил, что никогда ничего в этом не поймет. Ни имен, ни названий. Лишь тоскливые отчеты о погоде и прекрасных рассветах, заметки о трезвости команды и радикальная критика пьянства. И ведь Партс позволил всем этим никчемным размышлениям запутать его. Роланду удалось ввести его в заблуждение. Записная книжка написана о реальных людях, но не напрямую. Он должен прочитать ее еще раз, внимательно, выписать все слова, написанные с заглавной буквы, даже те, которые совсем не похожи на имена, проверить каждый речевой оборот, не скрыто ли в нем чего-то еще. Не зашифровано ли в нем имя.
Через десять страниц Партс заметил, что его внимание снова рассеивается. Одна за другой шли записи о нехватке бумаги, о том, что чернила никуда не годятся, а краска так сильно размазывается по дорогостоящей бумаге, что газеты подчас невозможно читать, — все это приводило Роланда в ярость. Из описания мер предосторожности, которые приходилось соблюдать нелегалам, Партс решил выбрать несколько подходящих деталей для своей книги, например, как люди, тайно приходящие на ферму поесть, пользовались одной общей тарелкой, чтобы в случае опасности быстро скрыться и не беспокоится о том, успели ли хозяева убрать лишнюю посуду со стола. Хороший пример фашистской хитрости, подлинная деталь, которая заставила пальцы вновь оживленно забегать по клавишам. От строчки к строчке, от чадящих керосиновых ламп и протертых подошв до лесных рейдов, проводимых чекистами, когда те каждый камень в лесу переворачивали в поисках землянок, от проблемы починки радиоприемника к радости от приобретения ротатора. И дальше — к размышлениям о том, как трудно найти хороших авторов для газеты, к планам организации отдельного журналистского подразделения. И вновь хороший пример фашистского коварства, которым никак не мог бы похвастаться Мартинсон: один из агентов, внедрившийся в ряды лесных братьев, глупо выдал себя, задав Роланду простой вопрос о последних спортивных результатах, — если бы Роланд знал ответ, это бы означало, что радиоприемник расположен где-то в радиусе одного дня ходьбы, никто из отряда не мог спросить такого. Глаза Партса летали по страницам, отмечая время от времени слова, написанные с заглавной, пальцы оживленно листали вполне здравые рассуждения о заграничных новостях, размышления об ожидании войны — войны, которая так до сих пор и не разгорелась, войны, которая бы освободила Эстонию, войны, в каждом упоминании которой сквозила горечь, и яростные проклятия в адрес коллективизации, начавшейся после мартовских репрессий.
