Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз
Профессор пробует исправить положение. Он хочет, воспользовавшись паузой, перехватить инициативу, поэтому начинает:
– Когда я был в Китае…
– А вот о Китае, – безжалостно прерываю его я, – не нужно! Не для того мы здесь собрались, чтобы говорить о последствиях культурной революции. Всем известно, какие они были, какие есть и какие будут. Только потеря времени, так как Китай слишком велик, чтобы мы могли объять его своим разумом. Особенно те, кто поражены европоцентризмом. Мы все ведь поделены на епископства и прикованы к папской власти. Все.
У мамочки и сестрицы Сесиль глаза все время вылезают из орбит. Не знаю, кто тянет меня за язык, однако жертв не отпускаю. Мне даже немного неудобно перед Сесиль, пригласившей меня на прощальный вечер. Но ничего не могу с собой поделать. Кажется, что сошел с ума. Нет, я здоров! Я в хорошем настроении! У меня есть силы делиться знаниями!
– Что хотите заказать? – вежливо осведомляется араб, подсовывая нам меню.
– Мне все равно, – сохраняя приподнятое настроение, заявляю я и уже хочу начать речь о болгарской религиозной мысли.
– Ты съешь это, это, это и это, – не дожидаясь, встревает Сесиль и тычет пальцем в меню. – И еще рекомендую это и то, другое, оно просто изумительно. Его не сравнить с этим, потому что это совсем простое, а то неповторимо. Это тоже терпимо. А это! А это! Невыразимо… Это! Это неплохо…
Теперь уже я сижу как дебил, вытаращив глаза. Не понимаю, что она предлагает и чего от меня хочет. Киваю, как и они минуту назад. Я со всем согласен. Не разбираюсь в ливанской кухне. Я пришел сюда не есть, а побыть на людях. Сейчас я мог бы напомнить ей, что всегда приятно встретиться с незнакомыми людьми, услышать их мнение о том или другом.
– Ты должен это попробовать, – не отпускает меня Сесиль. – Я каждый раз, когда прихожу сюда, его заказываю. Мустафа готовит его лучше всех ливанцев. Он еще добавляет такие штучки, которые даже не знаю из чего сделаны. Всегда всех спрашиваю, и никогда никто не угадывает. Если хочешь, можешь и ты попробовать. Оно интересное. Правда, иногда в нем чего-то не хватает, но все равно интересно. Очень интересно.– И еще предложи ему это, – влезает профессор Марсельского университета, чье имя я не способен запомнить.
– Можно и то, другое, – дополняет его мамочка Сесиль.
– Я рекомендую только это, – не упускает случая дать совет сестрица.
Сижу, забыв, что недавно хотел сказать о болгарской религиозной мысли. Они пробили мою оборону, поэтому хочу и то, и это, и еще другое. Словом, армяне, философия, история, религия, теология отдаляются, уступая место дилемме: то или это попробовать.
– Мы будем пить ливанское вино. – Сесиль полностью перехватывает инициативу вечера. – Будем пить красное ливанское вино.
– Ливанцы пьют вино и им торгуют? – успеваю я спросить.
– Они христиане.
Мне нравится, что эти ливанцы христиане. Сейчас я хотел бы уже всем им рассказать, как встретил в Дрездене ливанских христиан и одурманивал себя вместе с ними крепкими алкогольными напитками. Досадно, однако инициатива больше мне не принадлежит. Этот идиот-профессор уже рассказывает, что ему доводилось пробовать в Китае. Перепробовал он немало, поэтому без остановки называет блюда, составляющие их части. Я вынужден объявить перемирие. Надеюсь прийти в себя и взять сценарий вечера в свои руки. Рассказ его не слушаю, даю отдышаться разуму и мысли. Сознание мне благодарно. Уже чувствую свое ритмично бьющееся сердце. Перемирие приближается к концу. Оглядываю так называемый ресторан. Кажется, это не обычная забегаловка с несколькими столами. Дешевый интерьер, дешевая мебель, дешевое освещение. Все это отдает простотой, однако не бедностью. Посетителей, правда, кроме нас, больше нет. Не думаю, что сюда заворачивают целые вереницы.
Марселец все не кончает рассказ о Китае. Сейчас он, словно барбизонец, рассказывает о природе, о которой, мы знаем, можно говорить всю жизнь. Особенно когда нечего сказать. Особенно когда ничего не смыслишь в древней армянской культуре. С другой стороны, тема природы за столом универсальна. Взявшийся за нее всегда защищен от возражений и споров. Без сомнения, могут встретиться и осложнения. Например, не зная, что напротив тебя сидит садовник, начинаешь плести, мол, крокусы осенью завязывают плоды, которые потом хорошо лечат стигмы. Подобными рассуждениями садовников можно обидеть. Однако их так мало, что о природе можно говорить что угодно.
Метрового роста официант-ливанец, щеголяющий бакенбардами девятнадцатого века, ставит на стол кулинарные чудеса своей страны. Скоро я их попробую. Мне страшно хочется познакомиться с ливанской кухней… Вонзаю вилку в кусок мяса. Макаю в подливу. Кладу в рот.
Впечатление такое, словно съел блевотину. Слово «невкусно» не подходит. Слово «отвратительно» слишком мягкое. Слово «мерзко» ничего не говорит. Хочу все это выплюнуть. Хватаю бокал с вином, куда упала часть куска, пережеванного с подливой и моими слюнями. Речь о Китае прерывается. Все устремляют взгляды на меня. Инициатива перехвачена.
– Вкусно? – спрашивает меня Сесиль.
– Это специфическое блюдо, – вбивает кол мне в сердце профессор.
– Уникальная подлива, – не отстает мамочка Сесиль, пробуя другое блюдо.
Едва держусь, мне вот-вот станет плохо. За столом не блевал уже лет двадцать. Может быть, и больше. Последний раз, помню, облевался в столовой курортного города перед часами, которые предательски тикали, отсчитывая, спустя какое время я буду вынужден выгрузить съеденное. В тот раз облевал не только стол, но и сидевших рядом, которым еда казалась вполне подходящей.
– Вина! – успеваю я крикнуть, глотая поднимающуюся блевоту.
Сестра Сесиль, сидящая рядом со мной, услужливо наливает. Хватаю бокал и мгновенно осушаю его. Это, конечно, признак дурного тона. Однако сидящие не могут догадаться, что бы с ними случилось, если бы я попытался пить вино глотками.
Пока борюсь со спазмами, они уплетают за обе щеки. Выглядят довольными. Скорее всего, наказывают меня за слишком большую любовь к армянам. Их кара коварна.
Когда я уже почти одолеваю подступившую дурноту, Сесиль отваживается цинично осведомиться:
– Неужели невкусно? Ешь, остынет.
– Вкусно, вкусно, – говорю я и глотаю вино, без приглашения налив себе в бокал.
Не знаю, как избежать этого блюда. Хватаюсь за соломинку.
– Ваши прадеды не были бедуинами? – подозвав к столу метрового владельца бакенбардов, справляюсь я у него.
– Я и сейчас бедуин, – с энтузиазмом отвечает он.
Между нами завязывается беседа, поэтому я могу продолжить и увернуться от еды его собратьев.
– До Магомета на Аравийском полуострове исповедовали политеистическую религию, – говорю я ему.
– Разумеется, – отвечает сообразительный официант, который нравится мне в тысячу раз больше, чем принесенная им еда.
– А как вам Куста ибн Лука, как вы оцениваете его? – спрашиваю, потому что мне интересно его мнение.
– Как я могу плохо его оценивать?! Как я могу плохо о нем думать! – начинает наследник бедуинов. – Хоть он и был сирийцем (мы их не любим), однако я вижу в нем самую светлую личность. Вижу его на белом фоне. Но вижу и темные контуры, выплывшие из Баалабакки и пытающиеся приблизиться к нему. Я с детства сплю с его «Различиями души и тела». Это мой самый любимый трактат, вначале несправедливо приписанный перу Августина Аврелия.
– А как вам нравятся переведенные им с греческого языка комментарии к «Физике» Иоанна Филопона?
– Он и «Физику» Александра из Афродизии перевел не хуже, а также произведения Псевдоплутарха. Его арабский язык безупречен. Он совершенен. Простите, у меня много работы…
Знаток арабов удаляется. Теперь я могу больше не есть и делать вид, что обдумываю жизнь и творчество Кусты ибн Луки. Никто мне больше не мешает. Никто не пытается заставить меня есть. Наливаю вина и, прищурившись, как бы погружаюсь в девятый век, в котором засверкали способности ибн Луки к философии, математике и медицине.
Профессор жаждет по всем вопросам иметь собственное мнение. Ничего нового в этом нет. Сквозь прикрытые глаза я вижу, как светоч науки из Марселя напрягается и насилует свою память, пытаясь вспомнить хоть одну арабскую фамилию. Понимаю его. Сочувствую, потому что знаю, как это трудно. Действительно очень трудно. Очень трудно.
– Аль-Аллаф, – несмело произносит он, давным-давно забыв про расхваленную еду.
– Абу Хузайл Мухаммад ибн Аль-Аллаф, – поправляю я его и жду, что он скажет дальше.
Увы, добавить ему нечего.
– А настоящее имя Ибрагима Ан-Наззама – Ибрагим ибн Сайяр Ан-Наззам… А Аль-Джубая – Абд Аль-Ваххаб Аль-Джубай. Кроме того, настоящее и полное имя Аль-Кинди было Абу Юсуф Якуб ибн Исхак Иибн ас-Саббах Аль-Кинди. Вот так, – заканчиваю я.
Вечер кончился. Заглянуть в гости, куда идут другие его участники, отказываюсь, поэтому иду на автобусную остановку, а сопровождает меня не очень разговорчивая Сесиль.
