Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз
– Я покажу, как тебе надо будет ехать в аэропорт де Голля, – говорит мне Даниэль, хотя времени у нас совсем немного.
– Не нужно, – возражаю я, – уехать из Парижа не проблема.
– Я покажу.
Понимаю, что не переспорю его. Он ведет меня лабиринтами метро, объясняя, где, когда и как мне придется здесь блуждать.
– Опаздываем, – напоминаю я.
Он упрямый. Понимаю: хочет оттянуть время. Кажется, ему уже не очень хочется в этот Пакистан. Ищет причину, чтобы опоздать.
– Я все знаю. Мне не нужно объяснять, – останавливаю я его.
– Поеду другим, – говорит он, когда мы стоим у автобуса, идущего в Орли. – У меня еще есть время.
Я больше его не понимаю. Автобус должен отправиться через несколько минут, а он предлагает мне закурить. Курю. Начинаю нервничать, что он опоздает. Даниэль безобразно спокоен, из последних сил он старается отдалить свою встречу с Азией.
– Тебе доводилось читать «Почтовую открытку. От Сократа до Фрейда и далее» Деррида? – спрашивает он меня, когда водитель автобуса уже заводит двигатель.
Я каменею. Не потому, что не читал опус этого постструктуралиста. Все проще простого – двери автобуса уже закрыты.
– Даниэль, поезжай в Пакистан. Мы продолжим этот разговор в другое время. Поторопись. Еще успеешь.
Начинаю колотить в двери автобуса. Водитель слышит. Вталкиваю Даниэля внутрь. Он покорен. Двери закрываются. Автобус трогается. Пытаюсь махать здоровой рукой. В окне вижу его лицо. В глазах испуг. Похоже могли бы выглядеть те, кто знает, что отправляются в небытие. Он пробует улыбнуться, однако у него не получается. Машу и показываю рукой, чтобы писал мне.
Автобус исчезает. Облегчения не чувствую. Решаю идти домой пешком. Еще только семь часов утра, а дня как не было. Ноет раненая рука.
В этом городе мне не хватает духа Дады. Не знаю, где он укоренился, где скрывается и есть ли вообще. Однако ясно чувствую, что он мне нужен. Не могу объяснить свое состояние. Может быть, только метафизически. Между ним и мною существует притяжение, которое не выразить словами. Я полагаюсь на него. Слепо.
Увы, я его не встречаю. Неужели в этом городе он умер? Неужели в этом городе, где когда-то он нашел такое удачное пристанище, исчезли даже его следы? Все, что окружает меня, словно хочет доказать, что его здесь не было. Смотрю на людей, но ни в одном из них не обнаруживаю следов, признаков, отсветов Дады. Это просто безумцы. Однако с Дадой – задуманным безумием – у них нет ничего общего, плюю им в лицо, пинаю их в зад.
Вместо него везде полно Кабакова – Кабаков в Центре Помпиду, Кабаков в книжных магазинах, Кабаков на плакатах, Кабаков в общественных туалетах. Мне плохо, потому что не верю ему. Не верю точно так же, как тем, кто, прихлебывая живительные напитки, разглагольствуют о мировых несправедливостях.
«Дада не умерла», – шевелится в подсознании мысль, однако доказательств этого во внешнем мире нет. Мне они не нужны, но я не возражал бы, если бы они были, если бы преследовали меня на каждом шагу, провоцировали, дразнили, мучили.
Везде полно сексуальных маньяков, убийц и сектантов. Мир полон ими. Они гуляют, высоко подняв головы, словно они самые важные. Мне это действует на нервы и не нравится. Я ищу элегантную Даду, способную успокоить мою изголодавшуюся душу. Неужели интеллектуальное безумие переселилось в другие регионы? Неужели я с ним разминулся? Неужели?!
Все пропитано стерильностью. Правила игры ясны, но для меня неприемлемы. Я не хочу правил. Мне достаточно норм поведения в жизни, я могу обойтись без якобы универсальных ценностей. Мне они не нужны. Меня бесит, когда на Елисейских Полях попросишь пива, а тебе сухо отвечают, что ты должен купить бутерброд. Пусть они засунут себе этот бутерброд. Пусть зальются этим пивом, которое не хотят мне дать.
Я не разъярен, не зол, но не собираюсь спрашивать их мнения о себе. Мне это нисколько не интересно. Мне это не нужно. Пусть они заткнутся. Пусть лучше вытрут свои задницы – это разумнее, чем точить лясы, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Не люблю убежденных в своей правоте. Не хочу понимать их, потому что они мне неинтересны. Мне не нравятся поучения, как не нравятся цветы и запах воска. Мне нравится де Сад. Наплевать, что другие о нем думают, как его оценивают. Я заявляю, что мне нравится. Не говорю, хорошо это или плохо. Говорю только: нравится. Другим может не нравиться. Это их дело. Мне наплевать. Мне много раз наплевать.
Устаю повторять это. Мне надоело. Мне надоело напоминать, что был период Амарно. Мне надоело тыкать пальцем и показывать, что рядом с Афинами была Спарта. Я устал повторять, что Евангелий было не четыре. Все это надо было бы зарубить на лбу тем, кто по-прежнему думают, что каждое их слово важно, значительно, разумно. Все это, само собой, одна болтовня. На то, что раздражает, не нужно обращать внимания. Это старое и банальное правило. К сожалению, иногда все так тебя достает, что забываешь его и втягиваешься в бессмысленную дискуссию. Им только этого и надо. Тогда ты превращаешься в одного из них. Тогда ты становишься таким же, как они. Это отвратительно.
Город – сплошной маразм. Дебильные взгляды, и на губах – заготовленные ответы на все вопросы. Достаточно заговорить, и все узнаешь. Они больше знают обо мне, чем о себе. Это удивительный феномен. Эволюция добилась значительной победы. Всех можно поздравить. Я поздравляю себя, так как в этот миг я – часть всего этого. Поздравляю! Нет, нет, цветов не нужно.
Не знаю почему, но все возвращаюсь и возвращаюсь к Даде. Может быть, таким образом пытаюсь вернуться в себя? Может быть, таким образом стараюсь забыть то, что угнетает мое сознание? Я, правда, не знаю. Может быть, надо однажды ответить себе на эти вопросы и поставить точку?
Чувствую, что потерял объект размышлений. Когда-то мне было интересно, как падает тень от предмета, как на цвет влияет свет. Когда-то было интересно. Теперь ничто больше не интересно. Не интересен даже я сам.
С другой стороны, почему я должен быть интересен? Да пусть они все обосрутся, и я вместе с ними!
Посылаю себя к черту, однако освободиться так и не удается. Проблема еще и в том, что я не знаю, от чего освобождаться. Я уже давно освободился от воли. Ее во мне и под микроскопом не углядишь. Освободился от сантиментов. Освободился от навязанной мне культуры. От чего еще? Все равно от чего-то еще нужно освободиться. От чего?! От тела?!
Художники освобождаются от тела. Многие из них только сидят и смотрят в окно. Однако этого недостаточно. Нужно еще. Нужно еще и еще. Нужно все время бежать от себя. Нужно постоянно гнать от себя то, что, по-твоему, в этот момент тебе принадлежит. Я уже не знаю, что мне еще принадлежит. Конечно, можно было бы уничтожить органы чувств. Все какое-никакое занятие. Однако это не выход. Есть один такой, который не двигается, лежит и существует без органов чувств. Но у него есть сознание, которое подключено к аппарату, фиксирующему его мысли. Этот молодец ухитрился не только книги писать. Он даже соблазнил санитарку. Женился на ней. Может быть, даже дождется потомков, хотя у него нет ни рук, ни ног, ни…
Улицы, города, страны полны гуляющих мертвецов.
Не хочу ни видеть, ни слышать их. Мне нужно скрываться, и я скрываюсь. Торчу в логове и борюсь с самим собой. Чаще всего проигрываю. Маразм заполняет и мое сознание. Ничего не поделаешь.
Жара спадает, однако на улице по-прежнему воняет. Кажется, все на месте. Однако что-то не так. Не могу выразить это словами. Ничего больше не понимаю и не хочу понимать.
– Приезжаю через пару дней, – говорит мне голос в трубке.
– Хорошо. Приду встретить тебя на Восточный вокзал.
Кабаков расползается по Центру Помпиду. Он поставил «Город будущего», на который валят толпы. Мне плохо от его города будущего, из которого удается сбежать. Не хочу его видеть, хотя толпам это доставляет огромное удовольствие. Все это только вызывает депрессию.
– Очень жарко, – утверждает встреченный на улице Кастаньяри Дружок. Он вчера опять избил жену, которая пыталась заманить его домой.
– Очень жарко, – отвечаю и подаю ему руку.
– Очень жарко.
– Очень жарко.
– Жарко.
– Очень.
– Очень.
Беседуем, и я снова ныряю в город, в котором ничего не ищу. Увеличенные и превращенные в скульптуры персонажи картин Сальвадора Дали экспонируются на площади Согласия. Американцы в восторге от редкой возможности – они фотографируются. Бегу через эту площадь, боюсь, как бы не получить солнечный удар, хотя июнь уже кончается. Сальвадор Дали, писавший в дневнике о своей гениальности и фекалиях, не сулит мне прохлады. Еще немного, и мой мозг вытечет, как расплавились его часы, отлитые из бронзы. С меня всего этого уже хватит. Беда в том, что я не знаю, куда податься, где найти пристанище.
Вместо Дады с витрин меня приветствуют натюрморты, дерьмовая мелочь и портрет склонившейся к фортепьяно пианистки, выигравшей, как утверждает печать, какой-то малоценный приз. Меня тошнит от него. Тошнит от жары, солнца, прохлады, воды, картин, голубей, автомобилей, богачей, нищих и аферистов, пытающихся всучить приезжим с Востока краденые брюки и куртку за пятьсот франков.
