Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз
Вместо Дады с витрин меня приветствуют натюрморты, дерьмовая мелочь и портрет склонившейся к фортепьяно пианистки, выигравшей, как утверждает печать, какой-то малоценный приз. Меня тошнит от него. Тошнит от жары, солнца, прохлады, воды, картин, голубей, автомобилей, богачей, нищих и аферистов, пытающихся всучить приезжим с Востока краденые брюки и куртку за пятьсот франков.
– Будьте любезны ответить на вопросы анкеты, – сует мне кусок бумаги девочка-подросток, закаленная навязчивостью столетия.
– Это то или что-то другое? – спрашивает меня очкарик, показывая потную ладонь.
– Полгода назад здесь была революционная ситуация, – заявляет инвалид, еле держащийся на одной ноге.
Баста.
«Вот зимой Илья Кабаков потряс всех немцев: на веревочках, прикрепленных к потолку, он повесил пятьсот пластиковых мышей. Знаете, продаются такие искусственные мыши – для розыгрышей. Подбросить в чай и подать гостю; тот вскрикивает, испугавшись, а ему после этого объясняют, что они ненастоящие. Вот Кабаков и купил себе пятьсот таких мышей», – расходясь, начинает злиться коллега.
Плавится асфальт. Вода испаряется. Разум мутится. Кто-то кричит из прошлого, что Дада пропагандирует анархизм, нигилизм, цинизм, отрицает устоявшиеся нормы общественной жизни, этики и эстетики. Словом, хуже и быть не может.
Да куда уж хуже, если я стою, опершись о каменную ограду кладбища, и решаю дилемму: по эту или по ту сторону мне в этот момент было бы лучше?
Никакого ответа. Никаких разъяснений. Зной расплавляет вопросы. Во мне воскресает Дада. Слишком большая ответственность быть ее хранителем. Слишком большая. Выхода нет.
– Е…сь отсюда, – говорю я человеку, спросившему, сколько сейчас времени. – Двенадцать. Полдень.
Расстаемся. Он – узнав. Я – раскрыв тайну.
Меня залила волна прощаний. Все хотят пожелать мне успеха и расстаться. Может быть, даже навсегда. Не удивляюсь. Общаемся урывками – подольше, покороче. Так и должно быть. Все хорошо.
Сесиль скоро уезжает в Россию, поэтому очень хочет меня увидеть. Она уже несколько раз повторяла мне, что я нравлюсь ей. Говоря это, не забывает добавить, что нравлюсь не как мужчина, а просто как человек. Я ей советую больше не делать этого добавления, но она не слушает. Так или иначе, мне плевать.
Еду в восточный Париж, пересекая поперек его южную часть. Она живет не в самом респектабельном квартале, хотя ее отец когда-то и был генералом. Мать – аристократка, однако ей насрать на происхождение, если жизнь такая за…ная. Это не мои слова. Их каждый раз повторяет мать Сесиль, когда звонит и жалуется Даниэлю, что не может найти общий язык со своей дочерью. Даниэль объясняет, что это типичный словарь аристократической буржуазии. Может быть. Не углубляюсь. Мое самочувствие такое же, как и у матери Сесиль.
Автобус еле ползет. Опаздываю. Раньше меня бы никто не убедил, что я научусь опаздывать со спокойной совестью. Я спокоен. Не волнуюсь. Наверняка она уже около получаса ждет меня у фонтана со львами. Никогда не был в этой части города. Здесь живет разве что пара аристократов. Автобус едет по мосту Толбиака, с которого открываются нехарактерные для Парижа индустриальные пейзажи. Да, накопившие в других государствах деньжат сюда редко забредают. Возможно, я один из немногих.
Выйдя из автобуса, замечаю Сесиль, которая не может устоять на месте. Она неспокойна, хотя причин для такого состояния вроде бы и нет.
– Ты опаздываешь, – говорит она мне вместо приветствия.
– Не может быть?! – делаю вид, что ничего не понимаю.
– Почти на час. Все уже ждут.
Она ведет меня дворами в ливанский ресторан, в который наведывается уже лет десять. Точнее, бежит. Я, хоть и недоволен, бегу следом.
– Может, можно помедленнее? Мне с сердцем плохо, – пытаюсь я остановить ее святой ложью, принимая на себя бремя греха.
Она не слышит. Со стороны это выглядит, как гон самца и самки. Однако она летит слишком быстро.
Вбегаем в ресторан, в котором за длинным столом я вижу незнакомых персонажей. Не сказал бы, что при виде меня их лица озаряются сиянием.
– Познакомьтесь, – усаживая меня за стол, говорит Сесиль. – Это моя мать, это сестра, а это – мой друг, профессор университета из Марселя.
– Приятно, – говорю. – Разве в Марселе есть университет? Никогда бы не подумал.
Профессор уже недоволен, но вида не показывает. Мою реплику сочли конфузом деревенщины, которого нужно простить. Он снисходительно улыбается, однако не бросается объяснять, что в Марселе не один университет.
– Сейчас Марсель – крупнейший форпост итальянской мафии в Европе, – начинаю я с видом знатока. – Через Марсель идут наркотики. Через марсельские банки отмываются деньги. Правда, как и через Монако. Князь Монако создал на удивление благоприятные условия для такой деятельности. Особенно после смерти жены. Кроме того, у него замечательная коллекция автомобилей, он играет в гольф. В Марселе должен жить Серж Вентури. Он армянин. Может, случайно знаете? Не знаете. Жаль. А о Вадике Артумяне слышали? Не слышали. Странно… У меня очень много друзей армян. Иногда мне кажется, что я и сам армянин. Посмотрите – облик у меня смуглый. Глаза голубые. Армения меня привлекает. Однако в Марселе я не был.
Ожидавшие меня несколько ошарашены. Сесиль не ожидала такой болтливости.
Понимаю, что на сидящих за столом я произвел довольно сильное впечатление. Особенно знаниями. Они вытаращивают глаза, когда я закуриваю и продолжаю:
– В конце третьего века Григол Святой убедил короля Тиридата III, и тот провозгласил христианство государственной религией. В пятом веке армянская григорианская Церковь отделилась от римской Церкви, так как приняла монофизитство. А в начале шестого века она отделилась и от антиохийского патриарха. Интересно, правда? Однако в четырнадцатом веке была создана униатская армянско-католическая Церковь. Странно, но Рождество армяне празднуют на Трех Королей. Когда у меня гостила солистка ереванской оперы Гаянэ, она всю ночь варила блюдо хаш, редкую мерзость. Подумайте, вкусно ли хлебать отвар из свиных ног?! В шесть часов утра! Запивая водкой! Это одно из самых запомнившихся ощущений в моей жизни. Кроме того, она сломала телевизор. Причастие армяне принимают с первым крещением в виде вина. Вино их мне не доводилось пробовать, а вот коньяком баловался не раз. В изготовлении этого напитка они непревзойденные мастера. Когда откупориваешь бутылку хорошего коньяка, распространяется такой аромат, что только держись. Это неповторимо. В настоящее время эчмиадзинскому патриарху подвластны метрополии Иерусалима, Константинополя, Киликии, больше двадцати епископств в Северной Америке, епископства в Южной Америке, Европе, Азии. Во Франции до сих пор всей текстильной промышленностью владеют армяне. И это очень хорошо. Достаточно посмотреть на их изделия. Если бы так было и раньше, не произошла бы и забастовка лионских ткачей, причинившая такой большой финансовый и экономический ущерб государству. Армяне – мои друзья, а в Марселе их масса. Кстати, а вы не армянин?
Профессор из Марселя не ожидал такого зигзага в беседе, поэтому пожимает плечами, а я не даю ему заговорить и опровергнуть выдвинутую мной гипотезу:
– Армянин, – утверждаю я. – Вы настоящий армянин. Нос, глаза, пальцы, уши. Все говорит за то, что в вас есть армянская кровь. Ваша мамочка не жила в Меце? Мне кажется, что она родом оттуда. Конечно, иначе и быть не может. Мы, армяне, отличаем друг друга. Достаточно вспомнить нашу философию, историю. Никому из здесь присутствующих не нужно напоминать, что наше племя сформировалось в период древней империи Урарту. Кроме того, не надо забывать и более позднее влияние эллинизма. А что уж говорить о набегах турок-сельджуков, начавшихся с 1045 года! Правда, в этот период начинается упадок философии и культуры, однако с двенадцатого века все снова расцветает, а думали, что никогда уже больше не поднимется. Снова возникает интерес к наследию эллинизма. Снова изучается греческая литература, которую представляют Аристотель, Платон. Это очевидно. Достаточно вспомнить Иоанна Софиста, умершего в 1129 году. Это он защищал свободу мысли, ее рациональность. И только для того, чтобы человек мог выразить себя. А что уж говорить о жившем ранее Георгии Пахлавуни, который был весьма универсальным творцом. Он создавал поэзию, переводил греческие произведения на армянский язык, был математиком, писал труды по грамматике, философии. Кстати, он получил титул магистра от византийского императора. Такой оценки мало кому удавалось дождаться. А его анализ десяти категорий Аристотеля до сих пор считается лучшим. Может, доводилось его изучать?
Они сидят, проглотив язык. Повторяю вопрос профессору, доводилось ли ему изучать сделанный Георгием Пахлавуни анализ десяти аристотелевских категорий. Он делает вид, что да, и кивает. Сесиль не может скрыть, что о Пахлавуни слышит впервые. Остальные тоже. Им не по себе от того, что они так отдалились от культурного наследия племен, сформировавшихся на просторах империи Урарту. Не нужно делать кислых мин, когда приходит опоздавший человек, тогда не придется слушать непонятные и незнакомые вещи.
