Мелинда Абони - Взлетают голуби
Чилла сбежала с любовником. Ну и что, разве это такая уж трагедия? Случалось уже такое среди нашей родни, ты сама недавно о чем-то подобном рассказывала, дружно заговорили мы с Номи, когда матушка, положив наконец трубку, в задумчивости уставилась на телефон, ощупывая пальцами стол, словно хотела убедиться, что это на самом деле стол, а не что-то другое; в нашем маленьком палисаднике цвела роза «Форсайт», и матушка, повернув голову к окну, глядя на куст золотого дождя, как мы с Номи называли этот цветок по-венгерски, сказала: да вы хоть понимаете, что это значит? – ничего вы не понимаете, и не хотела бы я, чтоб вы когда-нибудь это поняли, и я не знаю, как мне вам объяснить, что это такое, если отец говорит, что готов свернуть шею родной дочери! Что может быть хуже этого? Но разве вы поймете?.. Мы с Номи давно привыкли, что отец то и дело пытается научить нас уму-разуму, рассказывая какие-то жизненные истории без начала и конца, и матушка часто брала нас под защиту: да оставь ты их в покое, ведь ты сам хочешь, чтобы они жили лучше, чем мы, – и вот теперь она сама нам говорит, что о некоторых вещах, которые происходят у нас на родине, мы и понятия не имеем.
Что ж, тогда нам ничего не остается, сказала Номи, кроме как спросить: если мы о каких-то вещах понятия не имеем, то почему бы тебе нам этого не объяснить, а? Я посмотрела на Номи, и удивилась, и ощутила гордость: сестренка-то у меня – какая умная! Матушка же ответила очень странно, примерно в таком роде: хорошо, тогда я расскажу одну историю, но не вам, а вон тем цветам за окном. И в самом деле, матушка все время обращалась к цветам, а на нас, пока говорила, даже не взглянула ни разу. Как вам известно, растения вопросов не задают, сказала матушка, прежде чем начала свою историю, которую мы с Номи запомнили как историю золотого дождя; мы всегда ее вспоминали, когда нам приходило в голову, что у каждого человека есть своя тайна, даже у матушки, хотя мы долго думали, что знаем ее, как самих себя.
Не помню уже, долго ли мы шли, кажется, около часа; мы с Номи скоро прекратили свои хиханьки и хаханьки, нам как-то стало не до них, потому что окрестности выглядели совсем незнакомыми, дома стояли облезлые и явно требовали ремонта (помню крышу одной хатки: можно было подумать, будто по ней ахнул кулаком какой-то великан). Мы шагаем, внимательно глядя под ноги; неровная пешеходная дорожка вливается в грунтовую дорогу, Номи показывает мне на канаву, там валяется дох лая кошка и пестреет всякий мусор; даже дикие маки и васильки кажутся здесь замызганными, пыльными; отчего это? – спрашивает у меня Номи, я не знаю, что ей ответить, но чувствую: то, что мы здесь видим, забыть будет непросто.
Лачуги, сооруженные из досок, кусков жести и резины, обрывков ткани, Бог знает из чего, очаги под открытым небом, всюду грязь, хотя дождя не было уже несколько дней, мусор, дым, запах горелой пластмассы, мочи, куриного помета; вот где живет сейчас моя Чилла, говорит тетя Ицу и показывает на хибару, у входа в которую стоит бордовая велосипедная рама, ну разве не срам? – говорит тетя Ицу и громко кричит: Чилла, Чилла, тут твоя тетя и двоюродные сестры, встречай нас! Мне не хочется смотреть вокруг, хочется отвести куда-нибудь взгляд, на небо, может, чтобы не видеть полуголых, чумазых детишек, которых если и замечала раньше, то лишь издали, несколько женщин смотрят на нас колючими глазами, словно желая содрать с нас не только платья, но и нашу гладкую кожу; да, все здесь выглядит, как на свалке, на окраине городка, там, где живут цыгане; я уже знаю кое-что по-английски, видимо, поэтому у меня всплывает английское слово slum[31], и мне вспоминается фильм, который наш учитель истории показал нам перед каникулами, документальный фильм об окраинах Сан-Паулу, но здесь не Сан-Паулу, здесь живет моя двоюродная сестра Чилла, вот она, с заспанным лицом, бросается нас обнимать, тут же закуривает, выпуская дым из беззубого рта, вы пришли повидаться со мной, восклицает она, я знала! – и плачет, давится слезами, целует матушке руку, волосы у нее кажутся опаленными; Номи, Ильди, всхлипывает Чилла, вот так оно бывает, когда смертельно влюбишься, я вас сейчас даже не могу познакомить с моим Чабой, он рано утром куда-то ушел, говорит она, все еще плача, ладно, ладно, успокаивает ее тетя Ицу, свари нам кофе, тетя Роза хочет с тобой кое-что обсудить.
Чилла ведет нас в дом, только вот кофе у нас кончился, говорит она, шумно втягивая носом воздух, тетя Ицу молча ставит на стол банку с кофе, Чилла, тоже молча, берет кофе и корзинку с провизией, садитесь, говорит она; но куда сесть? Наша двоюродная сестра приносит от соседки два стула, как она может тут жить? – шепчет мне Номи, но у тети Ицу хороший слух, а вы это у нее спросите, она тяжело вздыхает и вытирает тряпкой стол; невозможно описать, что представляет собой этот дом изнутри. То, что я вижу, трудно назвать шкафом, или кроватью, или раковиной; с потолка свисают консервные банки на бечевке, смешно, говорю я, зачем это? – потому что каплет сверху, отвечает тетя Ицу, ища какую-нибудь посудину, чтобы сварить кофе, вот, возьми здесь, и Чилла, которая только что вернулась со стульями, показывает на деревянный ящик, в котором грудой лежат стаканы, чашки, тарелки. Садитесь, говорит Чилла, садитесь же, дайте я на вас полюбуюсь, и наша двоюродная сестра снова целует руку матушке, тетя Роза, радость моя, ты выглядишь все моложе и все красивее! Чилла, милая, что ты здесь потеряла? – спрашивает матушка, пока тетя Ицу кипятит воду, кладет в нее кофе и сахар; Номи не может оторвать взгляд от окна: впрочем, окном это тоже нельзя назвать, это просто дыра, которая, в зависимости от погоды, закрыта или плотной синтетической пленкой, или тряпицей, сшитой из лоскутков; рядом с окном булавкой приколота черно-белая фотография: тетя Ицу, дядя Пири, Бела и Чилла; фотографию эту я бы с радостью взяла с собой и никогда бы не расставалась с ней, не знаю даже почему, потому, может быть, что мне кажется, фотография эта – кусочек счастья, на ней увековечен момент, когда все-все кажется возможным; Чилла здесь в коротеньком летнем платьице в горошек и в светлой шляпке, она в центре снимка, а вокруг нее – дядя Пири, тетя Ицу и Бела.
Матушка, то есть тетя Роза, рассказывает Чилле ту же самую историю, которую не так давно поведала – нет, не нам, а своим цветам после звонка тети Ицу.
Я смотрю в окно, не замечая ни болтающейся на нем пленки, ни лоскутной занавески, и слушаю, слушаю мягкий, спокойный матушкин голос; она рассказывает историю одной молодой женщины, которая хотела бы выучиться на учительницу, но куда там, в семье на это не было денег, да и отец ее не видел в этом никакой необходимости: учиться, девке! – у нее уже было много ухажеров, но она дала себе зарок, что если на учительстве придется поставить крест, то хоть какую-то специальность она все же получит; в лавке, куда она пошла ученицей, она познакомилась с одним человеком, который был не такой, как другие мужчины (если честно, то любой человек чем-то непохож на других, говорит матушка и смеется), звали его Имре Тот, и если хочешь знать, почему эта молодая женщина в него влюбилась, то у меня один ответ: он любил пошутить, и так он хорош был, когда шутил, говорит матушка, что я тебе этого передать не могу. И тут забрали Имре в армию, на два года, служил в Хорватии, у молодой женщины на Троицу случилось несколько дней отпуска, и она, недолго думая, села в автобус и поехала к нему, отец ее был в ярости, она, конечно, не сказала ему, куда едет, но отец все равно ругался и кричал: с какой стати дочь отправляется одна черт-те куда, он, должно быть, что-то все-таки заподозрил, видя лицо дочери: не смогла она с собой совладать, скрыть сияние в своих глазах; мать ее защищала: мол, оставь дочь в покое, если сейчас не отпустишь, то потеряешь навсегда. И вот сидит девушка в автобусе у окна и впервые в жизни чувствует себя свободной, пусть отец меня до полусмерти изобьет, все равно не пожалею о том, что сделала, думает она, и ей совсем не страшно; пять раз ей приходится пересаживаться, и каждую минуту она думает о своем Имре, о том, как они проведут эти несколько дней. Имре встречает ее на автобусной станции, в руке у него букетик цветов, и следующие три дня были такие, что девушка никому бы не стала об этом рассказывать. Она возвращается домой, Имре дал ей обещание: как только он демобилизуется, они сразу поженятся, и все у них будет совсем по-другому, не так, как в доме отца, думает девушка, муж не станет ее бить, даже словами обижать, а, наоборот, всегда, каждый день, будет ласков и внимателен. В том году умерла ее мать, девушка тяжело это переживала, мать она любила очень, даже когда та была в плохом настроении, я сегодня себя чувствую, как старая собака, говорила мать, морща нос, или еще: похоже, это не мой день (тетя Ицу ставит на стол кофе, садится рядом с матушкой, кладет руку ей на локоть); много еще чего можно рассказать о матери этой девушки, «самой любимой мамочке», такую надпись заказала она на могильный камень, отца просто трясло от злости, это ж какие деньги, и камень, и гравировка! Но девушка сама за все заплатила, это я потому рассказываю, говорит матушка, что со смертью матери девушка лишилась всякой поддержки и защиты. Через несколько дней после похорон она поняла, что беременна. Она рассказывает отцу про Имре, но про то, что забеременела, молчит: хочет посмотреть, как отец отреагирует, а уж потом скажет всю правду. Пару недель спустя, после какой-то ссоры, он бросается на нее с бронзовым пестиком от ступки. Девушка после смерти матери стирала на отца, готовила, смотрела за скотиной; в тот день она попросила у него денег, дрова купить на осень и на зиму, тут матушка отпивает глоток кофе, прежде чем рассказывать дальше. Что, денег тебе? – орет отец и пытается ударить ее пестиком, дочь защищается, уворачивается. Через несколько дней у нее случился выкидыш. Отцу она не может рассказывать о своих страданиях, а тот, что ни день, обзывает ее последними словами. Она ждет не дождется дня, когда вернется Имре. Имре не возвращается. Лишь много позже узнала, что отец, оказывается, поехал к Имре и сказал ему, что дочь с кем-то сошлась, ему очень жаль, но как мужчина мужчине он должен это сообщить. Ну а что Имре? Девушка просто поверить не может, что Имре даже не удосужился поговорить с ней самой, поверил клевете и бросил ее на произвол судьбы.
