Мелинда Абони - Взлетают голуби
Вы, я вижу, сильно избаловались там, на Западе-то, по мне, так это просто шикарная жизнь, я только так могу понять, когда слышу, как родители ваши рассказывают, до чего там у вас все дорого, говорит Бела и сует в рот зубочистку; мы с Номи и с Белой сидим на веранде, полдень, зной, тени во дворе уже уползли под стены, собаки забились в свою клетушку, вода в жестяной собачьей миске испарилась; сначала надо, чтобы все было, а уж потом – дорого или дешево! Бела большим пальцем нажимает на рычаг сифона, струя содовой бьет с такой силой, что забрызгивает скатерть; мы с Номи обожаем Белу, рядом с ним мы чувствуем себя совсем маленькими и каждое его слово воспринимаем как откровение (шевелюра у Белы напоминает мне прическу Лимала, английского поп-певца, модного в 80-е годы; правда, Бела, если б знал Лимала, наверняка бы посчитал его голубым).
А кроме того, вы чувствуете, что живете всегда в безопасности, говорит Бела, у нас такой роскоши никто не может себе позволить; он берет наши наушники, надевает на голову, нажимает на кнопку «play», но музыка, судя по всему, не производит на него впечатления, он не подергивается, не мычит в такт, даже ногой не качает, а, постучав пальцем по пачке, вытаскивает одну сигарету и сует в рот. Взгляд его соскальзывает с наших лиц – эх вы, девчонки! – и поднимается в небо; поднося огонек спички к сигарете, он небрежным движением сдвигает наушники на затылок, вон они, мои хорошие, тычет он сигаретой в безоблачный небосвод, стало быть, песня никак его не затронула, и мы пытаемся следовать за взглядом его голубых сосредоточенных глаз, которые сейчас нашли то, что его по-настоящему завораживает; на удивление маленькая рука его дымящимся кончиком сигареты указывает на стайку птиц в вышине, это еще так себе, хороши, но в меру, говорит Бела, сейчас увидите настоящих, и мы, разумеется, знаем, кто эти настоящие, это его голуби, с которыми он много лет побеждает почти на всех соревнованиях, а знаете, что ко мне уже из Германии и из Англии приезжали, United Kingdom, мне от них ничего не надо, а им от меня – надо, ну, что вы на это скажете?
И так как мы с Номи не отвечаем, поскольку не знаем, что сказать, Бела продолжает: Business is international[30], что это значит? Business is international, то есть: настоящая коммерция не знает границ, запомните это, девчонки, потому что если ты в самом деле что-то умеешь, то всем наплевать, где находится твой домик, на Востоке или на Западе; вот родители ваши кроют политиков почем зря, а какой в этом смысле? Чушь все это, дерьмо, вот увидите. Мы-то с вами молодые, мы еще дождемся свободы, и Бела, подперев левой рукой локоть, направляет вверх струю дыма, пускает дым кольцами, вот приедете в следующий раз, тут уже куча западных фирм будет наперебой вкладывать в нас деньги, и уж им-то чихать будет на политиков, бизнесмены поймут, что у нас тоже можно много заработать, вот увидите!..
* * *Тетя Ицу заворачивает в салфетку несколько котлет, оставшихся от вчерашнего застолья, укладывает их в корзину, кладет туда же кусок сала, каравай хлеба, дюжину вареных картофелин, желтый и зеленый перец, как ты думаешь, положить кусочек торта? – спрашивает она шепотом; сладкое никогда не повредит, отвечает матушка, или, может, все-таки повредит? Тетя Ицу смеется, похлопав по своему огромному животу, да уж, мне вот, кажется, повредило, есть что таскать, – и, отрезав большой кусок торта, кладет его в пластмассовую миску, закрывает глубокой тарелкой, еще раз оглядывается в кладовой, что бы еще-то взять? – спрашивает она, потом снимает с гвоздя большую связку чеснока, засовывает ее в корзинку, вот так! – теперь еще кофе, сахар и пакетик красного перца, все, можно идти.
Тетя Ицу, матушка и мы с Номи кое-что задумали; мужчины пускай себе дрыхнут, оправляясь от похмелья в верхних горницах, как называют их тетя Ицу и дядя Пири, хотя дом их, как и все другие дома в окрестностях, одноэтажный (иногда я действительно ясно представляю себе, как они, взявшись за руки, поднимаются по лестнице, чтобы вальяжно развалиться в верхних покоях, – должно быть, потому, что я часто слышала, как дядя Пири кричит, мол, когда-нибудь он ух как перестроит свой дом!), словом, мужчины храпят в верхних горницах, где летом даже днем не открывают жалюзи, чтобы было попрохладнее, а если кто-нибудь и открывает, скажем, тетя Ицу, то для того лишь, чтобы досадить этому тупоголовому Пири, муженьку ее, который столько пьет в последнее время, будто много дней брел по безводной пустыне, и если муженек от неожиданного яркого света вскинет руку, загораживая глаза, хотя рот его при этом и не думает закрываться, сыпля проклятия, то тетя Ицу спокойно так говорит: мол, моим цветам тоже нужно немного света, а кроме того, ты обещал ограду поправить, а то куры вон всю рассаду мне поклевали. Ну ладно, ладно, и дядя Пири натягивает на голову одеяло, а его тощие ноги выглядывают с другой стороны, но по ним никак не определить, что он накануне вечером выпил вы не поверите сколько.
Еще нет шести, мы в летней кухне стоя выпиваем кофе; тетя Ицу показывает на мух: жара сегодня будет особенная, вон мухи уже в такую рань мечутся, пляшут, как сумасшедшие, и я, хотя все еще чувствую себя одуревшей спросонок, смотрю на свою кругленькую тетю, которая стоит передо мной в платье умопомрачительной расцветки, словно мы еще находимся в середине семидесятых годов, и изумляюсь, как это она такую мелочь, как мухи, которые меня разве что выводят из себя, умеет видеть в совершенно непостижимом для меня ракурсе. Ну, в путь, пора, если хотите вернуться вовремя, и тетя Ицу подхватывает корзинку, которую матушка тут же забирает у нее – я все-таки помоложе! – а мы с Номи закидываем на плечи свои сумки, в которые вчера натолкали всякой одежды, и тетя Ицу, прежде чем открыть калитку, грозит собакам кулаком, чтобы они не вздумали выскочить из своей клетушки и залаять, и те послушно убираются к себе, поджав хвосты.
Едва мы отошли от дома, тетя Ицу и матушка тут же взялись под руки и стали тихонько разговаривать, словно давным-давно дожидались этого момента, а мы с Номи шли следом и прислушивались: вдруг до нас долетит обрывок какой-нибудь фразы? Номи, которая, судя по всему, уже совсем проснулась, спрашивает: а вы не могли бы говорить чуть погромче? Нет, отвечает тетя Ицу, даже не оглянувшись, не обязательно вам все знать, узнаете в свое время! Раздосадованная Номи шепчет мне: смотри, как они дружно качают задницами, прямо сиамские близнецы, и смеется; ее смех передается мне; тетя Ицу и матушка останавливаются, и матушка сердито говорит через плечо: а ну-ка, ведите себя прилично, вы уже не маленькие девочки, чтобы дурачиться и хохотать на всю улицу! Но еще и недостаточно взрослые, чтобы знать то, что нам хочется, думаю я, и мы с Номи передразниваем походку тети Ицу и матушки, строим гримасы, обмениваемся всякими знаками, словом, ведем себя точно маленькие глупые девчонки, а все потому, что хотим побольше узнать о Чилле, нашей двоюродной сестре: ведь матушка с тетей Ицу наверняка говорят про нее.
Что-что? Наша Чилла?! – закричала матушка в телефонную трубку; это было пару месяцев назад: тетя Ицу позвонила ей с почты и, захлебываясь слезами, сообщила, что Чилла сбежала из дому с каким-то типом, ничего с собой не взяла, даже белье, и никто не знает, где она. Дядя Пири по такому случаю не ел и не пил несколько дней и молчал, а потом, в день святого Иосифа, вечером, сел к кухонному столу и, отрезая ножом по кусочку, съел полкаравая и большой шмат сала; закончив с едой, он выпил стакан содовой и заявил, что собственными руками свернет дочери шею, как паршивой гусыне, так что лучше пускай она в его доме не появляется. Какими-то путями тетя Ицу все же узнала, где прячется Чилла, поехала к ней, плакала, умоляла, чтобы дочь вернулась и попросила у отца прощения, и тогда все будет в порядке. Но девка же эта упряма, как осел, сказала тетя Ицу, и матушка дол го еще не могла положить трубку, хотя тетя Ицу уже и не говорила ничего, только рыдала; матушке пришлось пообещать, что она при первой возможности, как только мы окажемся на родине, а это уже скоро, поговорит с Чиллой серьезно; тебя она послушает, я уверена, рыдала тетя Ицу.
Чилла сбежала с любовником. Ну и что, разве это такая уж трагедия? Случалось уже такое среди нашей родни, ты сама недавно о чем-то подобном рассказывала, дружно заговорили мы с Номи, когда матушка, положив наконец трубку, в задумчивости уставилась на телефон, ощупывая пальцами стол, словно хотела убедиться, что это на самом деле стол, а не что-то другое; в нашем маленьком палисаднике цвела роза «Форсайт», и матушка, повернув голову к окну, глядя на куст золотого дождя, как мы с Номи называли этот цветок по-венгерски, сказала: да вы хоть понимаете, что это значит? – ничего вы не понимаете, и не хотела бы я, чтоб вы когда-нибудь это поняли, и я не знаю, как мне вам объяснить, что это такое, если отец говорит, что готов свернуть шею родной дочери! Что может быть хуже этого? Но разве вы поймете?.. Мы с Номи давно привыкли, что отец то и дело пытается научить нас уму-разуму, рассказывая какие-то жизненные истории без начала и конца, и матушка часто брала нас под защиту: да оставь ты их в покое, ведь ты сам хочешь, чтобы они жили лучше, чем мы, – и вот теперь она сама нам говорит, что о некоторых вещах, которые происходят у нас на родине, мы и понятия не имеем.
