Татьяна де Росней - Мокко
На прикроватном столике Малькольма – его бумажник фирмы «Quiksilver». В день, когда моего сына сбила машина, этот бумажник был у него в кармане. Еще в начале учебного года я вложила в него свою визитку, приписав: «Звонить при несчастном случае. Мать». Когда мы пишем что-то подобное, мы никогда не думаем о несчастном случае. Пишем быстро, ощущая острый дискомфорт. Стараемся не думать, что может случиться страшное. Мой ребенок попадет в беду? Нет, конечно! Но именно благодаря этой визитке кремового цвета, которая казалась мне такой элегантной и которую я выбирала так тщательно, полиция смогла быстро со мной связаться.
Песня между тем шла по кругу. До меня доносились лишь отголоски из наушников Малькольма. Но я уже знала ее на память. Биг-Бен, который торжественно звонит. Ропот огромной толпы. Сильный и властный голос Черчилля: «We shall go on to the end. We shall fight on the seas and the oceans» – «Мы пойдем до конца. Будем сражаться на морях и океанах». «We shall defend our island, whatever the cost maybe. We shall never surrender» – «Мы будем оборонять наш Остров, чего бы это ни стоило. Мы не сдадимся никогда».
Я посмотрела на Малькольма.
И вскрикнула. Он лежал с широко открытыми глазами. Они были голубые, такие голубые… Я уже успела забыть, какие голубые у моего сына глаза!
На мой крик прибежала медсестра. Я чуть было не уронила компьютер с колен. Сердце мое вырывалось из груди, руки и ноги дрожали. Его глаза – такие голубые, такие большие, лишенные всякого выражения… Я громко позвала: «Малькольм! Это мама. Ты слышишь меня? Ты можешь меня слышать, мальчик мой?» Я не осмеливалась к нему прикоснуться. Мне было страшно смотреть на его белое лицо с выпученными глазами.
Медсестра успокоила меня, сказав, что все нормально, что такое случается. Это еще не значит, что Малькольм выходит из комы. Но мальчик отреагировал на какой-то раздражитель. «Черчилль, – сказала я тихо. – Он отреагировал на голос Черчилля». Медсестра смущенно улыбнулась. Она не знала, что сказать. Совсем молоденькая, лет двадцать, не больше. Я указала на наушники и футляр от диска «Supertramp». И добавила, что любимый фрагмент песни Малькольма – это когда Черчилль говорит, что они никогда не сдадутся. Она с вежливой улыбкой кивнула. Наверняка она сочувствовала мне – матери с изможденным лицом и дрожащими руками. Наверняка она никогда даже не слышала о «Supertramp» и, возможно, не знала, кто такой Черчилль и почему он не хочет сдаваться.
Глаза Малькольма медленно закрылись. Это успокоило и в то же время огорчило меня. Мне хотелось видеть его голубые глаза, смотреть на них снова и снова. Но фиксированный, жуткий взгляд этих глаз был невыносим. Я присела рядом с сыном, взяла в руки его маленькую влажную ладошку и тихо заплакала.
* * *Меня стало легко растрогать. Причем до слез. Словно бы несчастье, которое случилось с сыном, оживило во мне дремавшую до того чувствительность. При виде женщины-бомжа, разложившей на тротуаре какие-то лохмотья и короткими красными пальцами вдевавшей нитку в иголку, у меня защемило сердце. При виде юноши, часто игравшего на скрипке в переходе метро между 1-й и 13-й линиями на станции «Дюрок», мне хотелось остановиться, поговорить с ним, сказать, как хорошо он играет. Футляр от скрипки он всегда ставил на лист кальки, чтобы не испачкать. Не знаю почему, но, когда я смотрела на эту кальку и лежащий в футляре компакт-диск с вкладышем – слишком бледной фотографией музыканта и его скрипки и запиской, на которой красивым почерком была выведена цена диска – 15 евро, на глаза снова-таки наворачивались слезы.
Что уж говорить о том, с чем мне каждый день приходилось встречаться в больнице… Из окна палаты Малькольма был виден вход в отделение неотложной помощи. Я научилась отворачиваться каждый раз, когда подъезжала машина скорой помощи или пожарные. Я больше не могла смотреть на страдание и отчаяние других людей, потому что они становились моими. Они захватывали меня. Овладевали мной. По холлу я теперь пробегала, опустив глаза, потому что не могла видеть искаженные горем лица близких, скрючившихся на металлических стульях под зелеными растениями в настенных пластиковых кашпо, – бледные лица, на которых ясно читался ужас потери.
К больнице, ее коридорам, лестницам и кофе-машине я привыкла, как к собственной квартире. Но я больше не могла все это терпеть. Запах, атмосфера, ежедневные драмы – я больше не могла всего этого выносить. Мне хотелось украсть Малькольма из этого места, отвезти его далеко-далеко, на пляж, к морю. Чтобы ветер растрепал его волосы, а бледное лицо осветило солнце. Среди медсестер были те, с кем я общалась равнодушно, но двоих я никогда не забуду. Мне случалось плакать у них на плече. Случалось посмеяться с ними вместе, чтобы потом чувствовать себя виноватой и злиться на себя.
Одна была мне особенно симпатична – Элиан. Молодая, не старше тридцати. Мне нравилось, как она купает Малькольма. Она делала свое дело ласково и умело. И разговаривала с моим сыном:
– Значит, мы наполовину инглиш, да, мой хороший? – Не прекращая намыливать мочалкой молочно-белую спину моего сына, она смотрела на меня очень серьезно, приподняв бровь, но глаза ее смеялись. – И как только твоей мамочке пришло в голову выйти замуж за англичанина?
Я отвечала в том же тоне, что мне слишком часто делали подобное замечание и можно было бы уже придумать что-нибудь поостроумнее. Тогда Элиан переводила вопросительный взгляд на Малькольма, как если бы он мог ей ответить, как если бы прекрасно слышал наш разговор, ласково гладила его по голове и шептала ему на ухо:
– Наверное, твоей мамочке никто вовремя не объяснил, что мы с англичанами – наследственные враги! Столетняя война, Жанна д'Арк и так далее… Но твоя мама ничего не поняла. Наверное, это была любовь. Она просто сильно влюбилась в твоего высокого, красивого и такого английского папочку. Ну, мое сокровище, что ты на это скажешь?
Мне нравилось думать, что Малькольм ее слышит, что ему нравится чуть хрипловатый голос этой молодой женщины, ее нежность, ее веселость. Когда же я начинала плакать, что случалось часто, даже слишком, Элиан обходила вокруг кровати, обнимала меня рукой за плечи – выверенный профессиональный жест – и говорила:
– Терпение, мадам! Вы должны быть сильной, должны крепиться ради него, ради вашего сына, и ради дочки.
И я выпрямлялась, улыбалась сквозь слезы и благодарила ее.
Моя дочка… Как Джорджия переживала эту бурю? Такая тихая, такая молчаливая. Она говорила немного, поэтому я в последнее время стала уделять ей слишком мало внимания. С моей стороны это было ошибкой. Однажды вечером Джорджия принесла мне свой школьный дневник, и там я прочла запись от учительницы. Она хотела со мной встретиться, причем срочно.
– Почему учительница вызывает меня в школу, дорогая?
Лицо моей дочери помрачнело, и она ответила:
– Я не знаю, мама.
На следующий день в обед я отправилась в школу. От учительницы я узнала, что Джорджия потеряла интерес к учебе. Ей стало трудно сосредоточиться, оценки становились все хуже. Она начала болтать на уроках, чего раньше не случалось. Я слушала в полной растерянности. Учительница со смущенным видом спросила, все ли у нас в порядке дома. Я рассказала о Малькольме. Наш сын уже месяц в коме. Мы недавно взяли Джорджию с собой в больницу. Увидев брата, она побледнела и долго ничего не говорила. Наверное, нам не следовало этого делать…
Учительница застыла от удивления.
– Вам нужно было предупредить меня и сразу же поставить в известность директрису! Какое несчастье, мадам, какое ужасное испытание!
– Да, – ответила я, – Вы правы. Я забыла поговорить с вами. Простите. В коллеже Малькольма это приняли так близко к сердцу… Я не подумала, что нужно уведомить вас, школу. Простите.
Понурив голову, я смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Прости, моя Джорджия! Прости, что не подумала о тебе, о твоем горе, о твоем страхе! Прости, мой маленький белокурый ангел, моя прелесть! Прости! Мне вдруг до смерти захотелось обнять дочь.
– Я могу повидаться с Джорджией, мадам?
– Да, конечно. Она должна быть в столовой. Идемте, я вас провожу.
В тот день я поняла, что нужно больше внимания уделять Джорджии, поняла, какой обманчивой может быть сдержанность и каким глубоким страдание, даже если тебе всего девять лет. Джорджия страдала так же, как и ее отец, как и я.
«Georgia on my mind».
* * *– Мадам Райт? Это Лоран.
Наконец-то! Я десять дней ждала этого звонка.
Я вздохнула. Наверное, он услышал этот вздох. И промолчал. Мне сразу все стало ясно.
Я спросила внезапно охрипшим голосом:
– Это не они… Я права?
– Да. Это не они.
Я закрыла глаза. Телефонную трубку я сжимала так сильно, что заболели пальцы. Эндрю с тревогой смотрел на меня.
– Но вы точно уверены? Откуда вы знаете? Как можно быть полностью уверенным?
Мой голос стал повышаться, срываться в крик.
Лоран ответил спокойно, чуть растягивая слова:
