Татьяна де Росней - Мокко
– Для вас теперь все кончено! Спокойная, приятная жизнь – уже не для вас. Завтра утром вам позвонят из полиции и спросят, что вы делали в среду, двадцать третьего мая, в половину третьего на бульваре M. в Париже. И вы скажете правду, скажете, что торопились, что не заметили мальчика и побоялись останавливаться. Так вы и скажете, и вас арестуют. Тихая жизнь пенсионеров – вам больше никогда ее не видать!
Зачем они приехали в Париж в тот день? Мадам за рулем. Спешка. Быть может, они приехали из Оранжа на машине? Немалый путь, особенно для двух пенсионеров. У них в Париже живут родственники? Я вошла на сайт «Белых страниц»,[29] выбрала «Парижский регион», в строку поиска вбила фамилию «Секрей». Множество совпадений. Одна издам по фамилии Секрей, Эстель, проживала в 15-м округе, на улице С, в доме под номером 12. Возможно, их дочь? В ту среду они приехали к ней в гости. Мадам проскочила на красный. Почему она не остановилась? Мать… бабушка… Это было отвратительно. Необъяснимо. Я посмотрела на большой палец своей правой руки – заусеницы обкусаны так, что вокруг ногтя свисают некрасивые клочья кожи. Отвратительное зрелище.
Вспомнился фильм с Энди Гарсиа – «Одиннадцать друзей Оушена». Джордж Клуни ограбил казино Гарсии и унес с собой миллиарды долларов. Гарсиа не верит в случившееся, не понимает, что стал жертвой вероломного и хитроумного ограбления. Гарсиа угрожает сообщнику Клуни, Брэду Питту, по телефону. Он говорит, растягивая слова:
– Run and hide, ass-hole, run and hide![30]
Вспомнилось его лицо, как приподнялась верхняя губа, обнажая зубы, – гримаса животная и в то же время чувственная. Да, именно это мне и хотелось сказать двоим незнакомым людям, которых я уже сейчас ненавидела, этим старым хрычам, чьих лиц я никогда не видела, но чью жизнь прекрасно могла себе представить:
– Run and hide, ass-holes! Бегите и прячьтесь, задницы, но уже слишком поздно, далеко вам не убежать, потому что завтра утром всему конец, завтра утром для вас все будет кончено. Кончено. Over.
* * *Эндрю склонился надо мной. Я не услышала, как он подошел.
– Чем ты занята, darling?
Перевод… Я не рассказала ему о том, что взяла в перевод книгу. Он положил подбородок мне на макушку и прочел вслух несколько предложений исходного текста, на английском. Я невольно улыбнулась. Забавно, когда тоном диктора ВВС произносятся такие неприличные слова… Он провел ладонями по моим плечам, по шее. Я уже не улыбалась, эти прикосновения взволновали меня. Эндрю прошептал:
– Как ты переведешь «dick», Жюстин? Это будет «член» или «пенис»? A «pussy»? It's «киска», isn't it?[31]
Губы Эндрю возле моего уха. Его дыхание. Я закрыла глаза. Он перестал читать. Провел губами по моей шее, поцеловал в затылок. Я попыталась отвлечься от происшествия с Малькольмом, от комы. От больницы. Не думать о сыне, лежащем на маленькой белой кровати. Я отдалась во власть губ и рук Эндрю. Ослабила защиту. Мне показалось, что я вышла на знакомую тропинку, давно забытую. Тело Эндрю, его сила, его поддержка. Его запах. Родинка. Слюна. Такая знакомая, такая вкусная… Его манера прикасаться ко мне, завладевать мной – особенная, присущая только ему одному. Давно, это было так давно… На несколько чудесных мгновений мне удалось стереть из сознания то, что с нами случилось. Существовали только наши тела, слившиеся друг с другом, наше дыхание, наша поспешность, наши руки, жадные до объятий, жадные поцелуи, точные, изысканные ласки. Голос Эндрю:
– You beautiful girl. Beautiful girl. Love my beautiful girl.[32]
Его голос раскрывал меня, проникал в меня. Забыть. Отдаться. Мое тело – словно разжимающийся кулак. Однако в тот момент, когда начало зарождаться удовольствие, когда оно еще только-только давало о себе знать, но я уже понимала, как поймать его, как приманить, у меня перед глазами встало лицо сына. Бледная кожа, глаза закрыты.
Все во мне закрылось. Я стала отбиваться и вырываться как сумасшедшая. С силой оттолкнула от себя Эндрю. Разрыдалась. Слезы обжигали мне щеки. Эндрю сел со мной рядом и замер. В комнате стало тихо, если не считать моих всхлипываний. Потом он очень серьезно сказал:
– Life must go on, Justine. Life must go on.[33]
Мне не хотелось его слушать. Он заблуждался. Все не может быть так, как раньше. Просто не может. Жизнь не может быть такой, как раньше. Он обманывал себя. Но я не могла притворяться, что испытала оргазм. Не могла больше заниматься любовью, как будто все в порядке, как будто Малькольм не в коме. Еще одно различие между мужчинами и женщинами, между отцом и матерью. Он может заниматься любовью при таких обстоятельствах, а я – нет. Пока Малькольм не выйдет из комы, я не смогу расслабиться, не смогу позволить ему войти в меня. Пока не найдут этого мерзавца-водителя, я не смогу кончить, не смогу ощутить удовольствие. Мое тело закрылось. Ожесточилось, превратившись в крепость. Мой способ защитить себя. Заняться любовью – значит ослабить защиту. Заняться любовью – значит не думать больше о сыне.
Я встала и прошла в ванную. Там я пробыла долго, пока не утихли рыдания. Эндрю не пришел ко мне. Когда я вернулась в спальню, он уже спал.
* * *На следующий день – никаких новостей от Лорана. Я целое утро просидела, посматривая то на часы, то на телефон. Шло время, телефон по-прежнему молчал. Ближе к вечеру, когда я уже съездила к Малькольму в больницу, забрала из школы Джорджию и поработала над переводом, я позвонила в комиссариат. Лорана на месте не оказалось. Я спросила: «А где он? Почему его нет на месте? Он должен был сообщить мне что-то очень важное». И попросила, чтобы к телефону позвали кого-нибудь другого, кто знаком с нашим делом. Но мне ответили, что в отделе никого нет: все заняты расследованием очень срочного дела – возникла угроза теракта в метро. «Вернувшись, Лоран вам позвонит. До свидания, мадам!» Я раздраженно повесила трубку.
Джорджия была в кухне, доедала свой полдник. Такая послушная, молчаливая… Она скучала по брату. «Скажи, мама, если Малькольм проснется, он будет как раньше? Будет такой же?» Я не знала, что ответить. Сидя за столом, я видела ее белокурую макушку, «конский хвостик», худенькие, хрупкие плечики. Имя для нашей дочки выбрал Эндрю. Ему нравилась песня Рея Чарльза «Georgia on my mind».[34] Она очень гордилась, что у нее есть «своя» песня, и часто ее напевала. «A song of you comes as sweet and clear as moonlight through the pines».[35] Лунный свет меж сосен…
Не знаю, что на меня нашло. Я схватила трубку и набрала номер Секреев, записанный на желтом листке для заметок, который я приклеила к письменному столу. Несколько гудков. Наконец веселый женский голос с южным акцентом проговорил: «Здравствуйте, вы позвонили Жаку и Мирей, но нас нет дома. Оставьте свое сообщение после звукового сигнала, и мы очень скоро вам перезвоним!»
Молчание. Я не смогла заговорить. Не смогла сказать: «Меня зовут Жюстин Райт, я звоню вам потому, что вы сбили моего сына три недели назад, на бульваре М. в Париже. Вы сбили его и уехали с места происшествия. Мой сын сейчас в коме. И никто не знает, очнется ли он когда-нибудь. Не знаю, связывалась ли с вами полиция, но я звоню сказать, что я знаю, что это сделали вы. Я это знаю».
Я положила трубку. Протерла глаза, они сильно болели. И долго сидела неподвижно.
Вечер обещал быть мрачным и грустным. Как мне пережить молчание Эндрю? Расспросы Джорджии? Пустую комнату Малькольма? Вечерние телефонные звонки, эти бесконечные «Как он?». Подруги, родные, друзья Малькольма – всем я отвечала одно и то же: «Как и вчера, ничего нового. Ничего».
Услышав звонок телефона, я вздрогнула.
– Алло?
Незнакомый мужской голос.
– Здравствуйте, меня зовут Жак Секрей, вы пытались до меня дозвониться.
Я забыла, что теперь, благодаря современным технологиям, номер и имя абонента высвечивается на табло телефона при каждом звонке. На своем автоответчике мсье Секрей прочитал «Эндрю Райт» и наш номер телефона.
Я была совершенно спокойна. Не мямлила, не запиналась – мой голос меня не подвел. Я сказала:
– Полагаю, это ошибка.
Сердце билось в груди как сумасшедшее.
– Вот как? Но вы позвонили мне домой, – не сдавался мсье Секрей.
По-прежнему спокойно (я сама удивлялась: ну как такое возможно?) я ответила:
– Наверное, я ошиблась номером. Простите, мсье.
Я повесила трубку. Руки у меня дрожали.
«Простите, мсье». Я попросила прощения у типа, который сбил моего ребенка! Я сказала «простите»! Хотя могла все ему выложить… Мне хотелось кричать и топать ногами. Трусиха – вот я кто! Презренное бесхребетное существо! Дрянь! Кусок дерьма! Ноль! Эмма, вот она бы высказала этому Жаку Секрею все, что думала. Эмма никогда ничего не боялась. Когда мы были маленькими, она всегда шла на риск, взбиралась на самые высокие деревья, стремительно мчалась с горки на лыжах, пока я боязливо спускалась «плугом». Эмма бы все сказала Жаку Секрею. Она бы кричала. Я положила голову на скрещенные руки, чтобы скрыть слезы. Мне не хотелось, чтобы Джорджия видела меня плачущей.
