Татьяна де Росней - Мокко
«Georgia on my mind».
* * *– Мадам Райт? Это Лоран.
Наконец-то! Я десять дней ждала этого звонка.
Я вздохнула. Наверное, он услышал этот вздох. И промолчал. Мне сразу все стало ясно.
Я спросила внезапно охрипшим голосом:
– Это не они… Я права?
– Да. Это не они.
Я закрыла глаза. Телефонную трубку я сжимала так сильно, что заболели пальцы. Эндрю с тревогой смотрел на меня.
– Но вы точно уверены? Откуда вы знаете? Как можно быть полностью уверенным?
Мой голос стал повышаться, срываться в крик.
Лоран ответил спокойно, чуть растягивая слова:
– Комиссариат Оранжа послал к ним своих людей. Секреев долго допрашивали. Мои коллеги все проверили. В тот день эти люди не выезжали из Оранжа.
– Но это невозможно! Невозможно!
Рука Эндрю опустилась мне на плечо. Он взял у меня трубку.
– Добрый вечер, это Эндрю Райт.
Это не они. Не Секреи. Теперь нужно все начинать с нуля. Я прошла в кухню, открыла холодную воду и сунула под нее руки. О чем говорят Лоран и Эндрю? Неважно. Это не они. Нужно все начинать сначала. Снова ожидание. Что делать? Ну что мне делать? Я не знала. Вода текла мне на ладони, а я стояла не в силах пошевелиться, устремив взгляд на раковину. Не они. Это были не они…
Хуже этих десяти дней ожидания не было ничего. Десять дней. Десять бессонных ночей. Врач с длинным лицом вызвал нас для разговора. Мы снова оказались в его маленьком кабинете, обстановку которого я уже знала на память. Снова этот ровный голос, этот внимательный взгляд. Врач сказал, что нам нужно быть готовыми ко всему. Нужно быть сильными. Состояние Малькольма не внушает оптимизма. Теперь он мог нам об этом сказать. Мальчик в глубокой коме. Нужно крепиться, крепиться ради нашего сына. Мы слушали его молча. Домой вернулись ошарашенные.
Как только мы переступили через порог, Эндрю обнял меня. Мы оба заплакали. В тот вечер я почувствовала, что моя жизнь мало-помалу разваливается, как подтачиваемый морем утес. Чуть позже, как если бы этого разговора с врачом было недостаточно и кто-то там, наверху, решил добить нас наверняка, позвонила Виолен, адвокатесса. Она решила поставить нас в известность, что в конце июня начинаются судебные каникулы. И даже если водителя, который сбил Малькольма, найдут завтра, дело зависнет до сентября.
Лето. Каникулы. Никто не осмеливался спрашивать, что мы решили с отпуском. Да и какой отпуск? Я вообще перестала понимать, что значит это слово. Отпуск. Мы с Эндрю его даже не обсуждали. Но о Джорджии мы должны побеспокоиться. Завтра – последний день занятий. Не может же наша дочь провести все лето в Париже между больницей и домом! Нужно что-то придумать. Может, помогут мои родители? Или родители Эндрю?
Прошлым летом мы вчетвером ездили в Италию. Мы сняли домик в Лигурии, в Сан-Рокко, это между Портофино и Генуей. Машину пришлось оставить на стоянке довольно далеко от нашего нового жилища, возвышавшегося над бухтой, и подниматься по длинной дороге с чемоданами в руках. Дом оказался очень простым, поэтому понравился нам еще больше. Во всех четырех комнатах пол был выложен старинной плиткой. Чуть выщербленной и холодной. К морю вела крутая тропинка, спускаться по которой было намного легче, чем подниматься, особенно в жару. Она оканчивалась в пустынной бухточке, окруженной крупными серыми и скользкими камнями. И ни намека на пляж. Нужно было влезать на камни и с них прыгать в воду. Дети, которые привыкли к французским песчаным пляжам, где можно было заходить в воду медленно и чувствовать опору под ногами, испугались. Камни вызывали у них ужас, особенно у Джорджии. Малькольм больше опасался прозрачной глубины моря. Там, внизу, угадывались другие камни, темные, таинственные, и проплывали косяки переливчатых рыбок. Нам с Эндрю пришлось проявить терпение, показать, что в купании нет ничего страшного, зато мы одни в этом райском месте и они должны нам довериться. Когда же наши дети наконец оказались в теплом и поразительно красивом море, то завопили от радости и удовольствия.
Этим летом мы не поедем в Сан-Рокко.
* * *Эндрю все еще разговаривал по телефону. Я больше не слушала. Наконец он повесил трубку. Я была спокойна. Мой муж наверняка ожидал вспышки, слез и криков. Но ничего такого не произошло. Спокойная, немного отстраненная Жюстин… Я чувствовала, что он наблюдает за мной, как и Джорджия. Наверное, оба спрашивают себя, что со мной такое. Почему я так мало разговариваю? Почему у меня такое пустое и равнодушное лицо?
Занимаясь приготовлением ужина, я размышляла о том, где взять силы, чтобы держаться. Чтобы верить. Верить, что того водителя арестуют, что Малькольм выйдет из комы. Эти два события казались такими масштабными, неосуществимыми. Когда Эндрю несколько лет назад признался, что имеет связь на стороне, я думала, что настал худший момент моей жизни. Он сам начал этот разговор, потому что чувствовал себя очень виноватым и больше не мог от меня этого скрывать. У меня же земля ушла из-под ног. Я вспоминала тот вечер, вытирая стол в кухне, и с горечью усмехалась. Худший момент в жизни! Невыносимое чувство, что тебя предали. Какая это безделица в сравнении с тем, что я переживаю сейчас! Но в ту ночь, в ночь признаний в Сен-Жюльене, я думала, что ничего больнее и ужаснее не бывает. Я заблуждалась. Но откуда мне было знать? Мы решили остаться вместе. Я сумела «перевернуть страницу». Мы любили друг друга. Это стало неприятным, болезненным воспоминанием, к которому я старалась не возвращаться. Но теперь… Теперь все было по-другому. Кома Малькольма изменила нашу жизнь. Все изменилось. Как если бы чья-то невидимая рука окрасила все в черный цвет.
– You OK? – спросил у меня Эндрю.
Во взгляде его читалось беспокойство.
Я ответила:
– Да, все в порядке.
Я старалась не смотреть на него. Я ушла укладывать Джорджию. Мы собирались вместе помолиться о Малькольме. Она не ложилась без этого спать. Мы вдвоем встали на колени и прочли молитву.
Слушая нежный голосок дочери, я поняла. Я все поняла.
Я поняла, что больше не смогу молча ждать. Поняла, что у меня закончилось терпение. И что пришло время взять дело в свои руки. Взять в руки свою судьбу и судьбу Малькольма. Если Эндрю может спокойно ждать, что ж, на здоровье! Если остальные тоже могут, пожалуйста! Для меня это невозможно. Я больше не могла сидеть сложа руки. Это было так очевидно, так понятно, что я чуть не засмеялась от радости. И ощутила, как бремя падает с плеч. Я почувствовала себя освобожденной.
Я уложила Джорджию и прошла в прихожую. Увидев в зеркале свое лицо, я подумала, что оно не мое, чужое. Лицо женщины, которую я не знала. Женщины с решительным, уверенным взглядом.
Женщины, которая больше не станет смиренно ждать, когда же зазвонит телефон.
* * *– Джустин, это я.
Хрипловатый, низкий голос моей свекрови, Арабеллы Райт, на том конце провода. Она позвонила с вокзала Гар дю Нор, чтобы сообщить, что через полчаса будет у нас. Она приехала навестить the little one – малыша, своего внука.
Меня поражал рост этой женщины, ее изысканные манеры, горделивая посадка головы и густая грива серебристых волос, которые она никогда не красила, хотя, если судить по фотографиям, поседела Арабелла рано, к двадцати пяти – тридцати годам. Острый орлиный нос, маленькая головка и своеобразная походка – носками внутрь, колени трутся друг о друга – придавали ей сходство со страусом, правда, на редкость элегантным. При всем этом ей невозможно было отказать в грации. Она упорно говорила со мной по-французски. Это была для нее радость, повод для гордости. Речь у нее была довольно правильная, всегда «на вы», и она никогда не признавала себя побежденной, если нужное слово не приходило на ум. Мое имя она произносила именно так – «Джустин», выговаривая первую букву на английский манер, как «Дж», куда более жесткое и сухое, чем наше такое мягкое, слишком податливое французское «Ж».
Она полюбила меня сразу. С первой встречи, когда мы с Эндрю приехали к ним в Лондон на несколько дней. С Арабеллой все было легко – разговаривать, готовить в кухне, работать в саду, делать покупки. Она обожала ходить со мной по магазинам, спрашивала мое мнение по поводу каждой покупки – как мне нравится цвет, ткань, покрой, как если бы одного того, что я парижанка, было достаточно, чтобы быть специалистом в вопросах моды. А я таковым совершенно не являлась. Она познакомила меня с произведениями современных английских прозаиков, которые полюбились мне почти так же, как и Дафна дю Морье, – Пенелопа Лайвли, Роуз Тремейн, Джоанна Троллоп, А. С. Байатт. Она даже научила меня готовить «на английский манер», кудивлению моих родителей и друзей-французов. Теперь у меня получалось прекрасное kedgeree – жаркое из рыбы и риса с пряностями, coronation chicken – холодная курятина в мягком сливочном соусе с карри, даже сложнейший Christmas pudding – рождественский пудинг, который готовят в течение шести часов за два месяца до того, как будут подавать на стол.
