Марк Хелприн - На солнце и в тени
Практически нагие среди сапфирово-синей неподвижной воды, в жарком воздухе Эдема, они видели друг друга во всех подробностях, почти не имея возможности что-либо скрыть. Несмотря на ее величественную манеру держаться, он смотрел в основном на ее лицо, обрамленное влажными каштановыми волосами и сияющее в лучах высоко стоящего солнца. Она отличалась самообладанием, которое дается интеллектом, и он подумал, что интеллект ее, должно быть, так же велик, как и самообладание.
Разгоряченные греблей, они смотрели друг на друга, пока он не понял, что она открыто дает ему понять, что он не может разглядывать ее вечно и что ее почти полная нагота требует, чтобы он начал какой-то вежливый разговор.
– Это вид спорта, о котором я никогда не слышал, – спросил он, указывая на ее доску, – или у меня тепловой удар?
Она опустила взгляд и едва не рассмеялась, скрыв это кашлем.
– Нет, – сказала она, – у вас нет теплового удара. На втором курсе мы на Рождество ездили на Гавайи, и мой отец прихватил с собой эту штуку. Гавайцы катаются на таких по волнам. – Ее волосы спускались длинными, непокорными кудрями, глаза были синими. Он не мог не представлять себе, как она выглядела бы в декольтированном платье или в сарафане и соломенной шляпе.
– Простите, – сказал он, улыбаясь, – я вас мысленно одевал, и это так прекрасно.
– Признаю, это оригинально. Может, вы еще и читаете справа налево?
– Иногда. – У нее не было ни малейшего представления о том, что она только что угадала. – Вы очень быстро идете на этой штуке. Я думаю, это гораздо труднее физически, чем грести на лодке.
– Когда снова поеду на Гавайи, – сказала она, – хочу прокатиться на волнах. Они там настолько большие, что могут убить. Чтобы маневрировать, надо идти на скорости, знать, как повернуть доску, и уметь на ней стоять. Я все это умею и брала эту доску в Саутгемптон. Волны Атлантики быстро разбиваются, но зато это в два раза ближе, чем Гавайи.
– Вы еще в колледже?
Она кивнула.
– А вы?
– Закончил. А какой колледж?
– Смит[143].
– На старшем курсе?
– Через две недели.
– И что потом?
– Я помолвлена. Я…
Его толкнуло под волны, но он удержался на плаву.
– Это не исключает возможности пообедать в городе?
– Нет.
– Со мной?
– Да.
– Вы согласны или это исключено?
– Исключено.
Солнце было слишком горячим, они находились слишком близко друг к другу, и она была слишком великолепна, чтобы сдаваться.
– Может быть, у вас появится соблазн просто где-нибудь пересечься?
– О, – сказала она, – конечно, у меня может появиться соблазн, приятное искушение, такой соблазн, что я буду думать о нем в течение дня или двух, а может, даже когда состарюсь, но я буду сопротивляться искушению, что и вы должны делать.
– У вас характер, должно быть, такой же сильный, как и тело.
– Сильнее.
– Могу я узнать ваше имя на тот случай, если вы расторгнете помолвку?
– Нет, – мягко ответила она.
– Все понятно.
Внезапное увлечение и его безоговорочный конец были похожи на автокатастрофу, и он не знал, что сказать или как прекратить разговор и оставить ее.
– Будем надеяться, что никого из нас не арестуют, – сказал он наконец.
– За что?
– За купание в водохранилище. Вы вся мокрая. Ньюйоркцы посчитали бы благословлением пить воду, в которую вы окунались, но водная полиция может не согласиться – особенно если они слепы.
– Вы хоть когда-нибудь их видели? – спросила она. – Потому что я никогда их не видела, а мы здесь живем.
– Я видел их однажды, когда купался после гребли. Я нырнул под воду и оставался там так долго, как сам от себя не ожидал. Когда всплыл, то увидел их спины. Еще раз нырнул, а когда вынырнул, они уже ушли.
– Спасибо за предупреждение, – сказала она. По ее тону он понял, что пора отплывать, что он и сделал. Она развернула свою доску и с симпатией наблюдала, как он удаляется, не умея полностью скрыть сильное желание остаться, как он заставляет себя работать веслами.
Добравшись до каменистой отмели, он заскользил по ней, увлекаемый течением, выходившим из маленького озера, и скоро уже мчался по основному потоку.
Проснувшись оттого, что его тряс Джонсон – совершенно обессиленный и такой замерзший, что едва держался на ногах, – Гарри все еще пребывал на озере. Выбравшись из-под одеял, он пытался удержать сон, пока исчезали тепло и свет. Сначала холодный воздух был освежающим, но, окончательно придя в себя, Гарри задрожал. Собака не двигалась с места, так что он позволил ей лежать. Бывали пробуждения и похуже. Теперь он чувствовал себя достаточно хорошо и, неплохо отдохнув, почти наслаждался морозным туманом. «Ты свободен», – сказал он Джонсону, который поспешил улечься, чтобы немного поспать.
То замораживаемый снаружи, то согреваемый волнами тепла, идущими изнутри, он вспоминал обрывки сна, шагая на свой пост на опушке. Слева и справа едва виднелись часовые других отрядов, которые наблюдали за полем, всматриваясь и вслушиваясь. По крайней мере дюжина отрядов разместилась на линии, перпендикулярной дороге, контролируя пространство в сотню ярдов от того места, где заканчивались деревья и начиналось открытое пространство. Их огневая мощь была направлена на дорогу таким манером, что образовывалась как бы линза, готовая направлять и концентрировать лучи шквального огня пулеметов, базук и минометов в контратаке танков. Все виды оружия могли также перекрываться, защищая края огневых позиций, чтобы сражаться с тем, чего солдаты боялись больше всего, – если немецкие танки, которые могут частично повалить многие деревья и маневрировать среди оставшихся, прорвутся к ним, охотясь за каждым по отдельности и атакуя их со всех направлений – и с фронта, и с тыла, как в столкновении средневековых армий. В таком бою не бывает ни стратегии, ни тактики, а возможность укрыться и чувство времени исчезают, уступая место ужасу. Если бы только у них была бронетехника, они могли бы на равных сражаться с танками – и с «Тиграми», и с «Пантерами». Но в то время ее не хватало, именно по этой причине они там и находились. Никто не мог справиться с воображением и не думать о надвигающемся танке, о его изрыгающей огонь пушке, о его башне, поворачивающейся в поисках цели, и о том, как рвется вперед его корпус, когда водитель обнаруживает людей, которых может раздавить гусеницами.
Гарри не знал никого из тех, кто стоял в карауле слева и справа от него, но их общее положение значило гораздо больше, чем любое из существовавших между ними различий. Только оказавшись на своем посту, он в полной мере осознал мощь заградительного огня по всему фронту и услышал разрывы его снарядов в темноте далеко впереди. На мили вокруг от залпов орудий и от взрывов снарядов дрожали, роняя снег, хвойные ветки. У солдат от них сжималась диафрагма до состояния, когда на самом деле становится легче дышать. Сотрясения ощущались кожей через плотную одежду. Даже земля слегка сотрясалась.
Но туман и снег были настолько густыми, что ничего не давали видеть. Шквальный огонь продолжался еще полтора часа, а потом тишина прокатилась по фронту с юга на север, и ночь вдруг стала такой тихой, что падение снега звучало почти как шипение парового котла. Как все часовые, Гарри боролся со сном, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми, и, как всем на свете часовым, это ему не всегда удавалось: время от времени он просыпался, обнаруживая, что на мгновение заснул стоя. Тогда он принимался топать ногами, глубоко дышать, ходить взад и вперед и награждать себя пощечинами, как в водевиле. Он их почти не чувствовал, потому что щеки и нос замерзли и онемели. Из любопытства он нажимал на разные участки лица, чтобы узнать, какие из них не реагируют на прикосновения, и зачарованно прощупал большим и указательным пальцами весь свой нос, который, казалось, принадлежал кому-то другому. Часовые проводили ночь, глядя в пустоту и дрожа глубоко внутри. О наступлении рассвета они узнавали по тускнеющим звездам, если небо ясное, или, при облаках или тумане, по небольшим изменениям общего серого фона. Наблюдаемый таким образом рассвет длится гораздо дольше, чем его общеизвестный последний час.
Когда рассвело настолько, что можно было разглядеть кору на деревьях, снегопад прекратился так же внезапно, как артиллерийский обстрел. Теперь затихло и его шипение, а ветер развеял туман перед вглядывающимися в него пехотинцами. Ветер и воздух невидимы, и все же они существуют. Как и Бог, воздух невидим, и все же вы чувствуете его присутствие, когда падаете сквозь него, или его давление на вас, когда поднимается ветер. Ветер всегда преподает какой-то урок, и сейчас он показывал низкий навес белых облаков и угольно-черных туч, покрытых эмалью оранжевого света, который двигался вдоль их нижней границы, словно некий художник касался их невидимой кистью. Когда поля очистились от тумана, все небо на востоке горело оранжевым заревом, и стали видны несколько пылающих городков. Равномерно распределенные на заснеженной равнине в соответствии с требованиями средневекового сельского уклада, они были похожи на костры. Столбы черного дыма поднимались над желтым пламенем внизу. Скоро эти городки займет их армия. В них или рядом с ними, с разбитыми надеждами, со все сильнее разгорающейся злостью солдаты вермахта ждали, чтобы защищаться или атаковать. Сражаясь, они будут тверды и бесчувственны, словно уже умерли. Отвечая пулей на пулю, ударом на удар, американцы встретятся с ними в смертельной схватке. Солдаты с обеих сторон сражаются не за то, что внушает им пропаганда, не за убеждения и не друг за друга, как это обычно утверждают. Они сражаются, потому что созданы для этого и твердо следуют импульсу, частью которого сами являются и который возник до начала времен.
