Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Это лучше, чем переспать, – сказал Байер.
После того как все взяли, сколько кому нужно, осталось еще много. Сначала Гарри сделал себе пару портянок для сапог, которые у него так сильно растянулись, что ногам в них не было тесно даже с фланелью. Он закутал фланелью голову и шею, как делали другие, снял шинель, свитер и рубашку и, стоя полуголым на снегу, обмотал торс фланелью, чтобы она служила как нижнее белье. Рисковать накопленным под одеждой теплом стоило, потому что, вернув все слои одежды на место, он впервые за много недель почувствовал себя чистым и согревшимся. Это породило грустную эйфорию.
Он поел, выпил горячей воды, почистил зубы и, поскольку было тихо, а в караул предстояло идти только в четыре часа утра, улегся спать с собакой, сидевшей на подстилке из хвои рядом с его спальным мешком, и натянул одеяло на них обоих. Собака больше не дрожала и сразу же заснула. Правда, ветер, дувший Гарри в лицо, имел температуру явно ниже точки замерзания воды, но все остальное было укрыто и согрето.
Холодный воздух пах особенно хорошо, потому что в нем не было примеси пороха. Можно было спать до четырех утра, а сейчас было только шесть вечера. После десяти часов крепкого сна без атак, без внезапных подъемов, ничем не обеспокоенный и не разбуженный, он будет как будто заново родившийся. Он спал и видел не то чтобы сон, но точное воспоминание, такое живое и настоящее, что иллюзия не вызывала сомнений в своей реальности и была не только более желанной, но и более подлинной, чем сон на снегу на линии фронта в непосредственной близости к немецким танкам.
В начале двадцатых, после Великой войны с ее огромными жертвами, число которых выросло из-за эпидемии гриппа и малой экономической депрессии в начале десятилетия, Нью-Йорк был тихим и медленным, подобно инвалиду, который преодолел болезнь, но остается чрезвычайно слабым. Взросление Гарри совпало со спадом, предшествовавшим оживлению и процветанию, под знаком которых прошли все остальные годы этого десятилетия вплоть до краха в самом его конце. В детстве он свободно гулял по городу. Плавал в реках, несмотря на запреты, взбирался на балки и мосты, хотя это ему тоже запрещали, ездил на задних бамперах автобусов и троллейбусов, хотя и этого нельзя было делать, и бродил по множеству миров, которые были тогда пригородами Нью-Йорка. Это ему разрешалось. Это был только один город, но никто не мог увидеть его полностью, даже если бы расхаживал по нему все время, потому что город ежечасно менялся и, с какой бы скоростью или как долго ни предпринимались бы попытки, объять его весь было невозможно.
Он любил ходить на пирсы Гудзона и смотреть, как швартуются военные корабли – серые четырехпалубные эсминцы, участвовавшие в мировой войне, и канонерские лодки, оставшиеся после войны с Испанией, с их белыми пушками и черными бортами. Это было в Адской кухне[139], которая была уже не так опасна, как в девятнадцатом веке, и находилась теперь под контролем банды ирландских малолеток, весьма настороженно воспринимавших вторжения любого рода, в том числе и одинокого еврея с Сентрал-парк-уэст. В уличном мальчишке, каким был Гарри, сразу распознавали еврея и отличника, и он платил за это синяками и ссадинами. Поскольку его противникам, как и ему, еще не было десяти, он не погиб и не был изувечен, хотя мог бы. Как ни странно, он ими восхищался. Он, как и они, верил, что раз они ирландцы, а он еврей, то они чисты, а он грязен. То, что он был хорошо вымыт, а они часто бывали чумазы, не имело никакого значения. Они были выше и светлее его, а их английский, пусть даже они растягивали гласные, звучал солиднее. Разговаривая с ними, он отфильтровывал любой намек на синтаксис и интонации идиша, которыми в других обстоятельствах была отмечена его речь. Короче говоря, никогда не будучи до конца уверенным, что сам он американец, он не сомневался, что уж они-то американцы – независимо от того, насколько они ирландцы и как давно сошли с корабля (а некоторые из них до сих пор явно страдали морской болезнью). Мало того, что ему хотелось быть похожим на них, он чувствовал, что где-то глубоко, в самой сути своей, он такой же, как они, и этого ничем не вытравить. Итак, он часто ходил туда, и его часто били.
– Зачем ты так часто ходишь в Адскую кухню? – спрашивал его отец, что в переводе с идиоматического идиша означало «не ходи в Адскую кухню».
– Смотреть на корабли.
– Ходи в Челси.
– В Челси тоже ирландцы.
– Они там не такие воинственные.
– Все равно ирландцы.
– Тогда ходи на Хадсон-стрит.
– Слишком далеко.
– Ну так езди на метро.
– Слишком дорого.
– Я дам тебе денег. Почему ты не ходишь в… Маленькую Италию? Итальянцы тебя бьют?
– Нет.
– Почему?
– Думают, что я итальянец.
– Правда?
– Ага, мне так кажется.
– Они не думают, что ты ирландец?
– С чего бы им думать, что я ирландец?
– Не знаю. Ирландцы тебя так часто бьют, что тебе может передаться что-то ирландское.
– Я с ними лажу.
– Ты с ними ладишь? – Отец был поражен.
– Вроде того.
– Почему бы тебе не ходить в Йорквиль?
– Я хожу в Йорквиль.
– Где тебя бьют немцы?
– Нет, они слишком заняты – бьют негров, которые живут неподалеку.
– А негры в Гарлеме тебя бьют?
– Всегда грозятся, но никогда не бьют.
– Просто не ходи в Адскую кухню, Гарри. Тебя опять изобьют.
– Нет.
– Почему?
– Потому что это Америка. В Америке я имею право ходить, куда хочу. Я же американец. Хоть в Скарсдейл[140].
– Конечно, а еще ты имеешь право быть избитым.
– Я имею право стать сильным и научиться драться.
– Гарри, Гарри, – говорил его отец, глядя на восьмилетнего мальчика с тощими конечностями и мышцами как у ощипанной курицы. – Не трать на это время. Ты мог бы стать неврологом.
– Не хочу быть неврологом.
– Терапевтом.
– Не хочу быть терапевтом.
– А кем ты хочешь быть, Джеком Джонсоном?[141]
Гарри стал платить ирландскому мальчишке по имени Деннис О’Рурк десять центов в неделю, чтобы тот учил его драться. Деннис О’Рурк, как и Гарри, драться не умел, но за десять центов в неделю стал размышлять на эту тему, и по мере того как они с Гарри что-то придумывали вместе, узнавали из просмотра профессиональных боксерских боев и открывали для себя на практике, Гарри научился защищаться и порой мог уже противостоять трем или четырем противникам одновременно. Когда это удалось ему впервые, его жизнь навсегда изменилась.
Потом он начал упражняться в беге по конной тропе Центрального парка. Аристократы на лошадях издевались над ним и проклинали его, но он знал, что его пробежки в шесть – а потом и в двенадцать – миль полезнее, чем их конные прогулки на то же расстояние. В средней школе он ходил в Йорквиль и учился фехтовать. Он продолжал занятия и в колледже, где занимался греблей и боксом. Хотя его вес был полусредним, а затем средним, тренировался он с тяжеловесами. Он был быстрым и достаточно мощным, но бои всегда заканчивались не в его пользу, и тренер по боксу в Гарварде однажды спросил, зачем ему это надо. «Когда дерешься в жизни, – ответил Гарри, – не получается исключить тяжеловесов».
После колледжа он перестал боксировать. В спортивных залах, где была возможность продолжать тренировки, профессиональные или просто более опытные бойцы могли серьезно его травмировать, и он это понимал. Но все остальное он продолжал, в том числе греблю от Колумбийской лодочной станции по Ист-Ривер, что, конечно, было не вполне удовлетворительно. Знакомый по колледжу, чье полное имя на полном серьезе звучало как Эллис Гросвенор Эллиот Влиет Дукинк, работал в инвестиционной фирме, которая на два года перевела его в Лондон. Гарри всегда мечтал работать в таком месте, где предположительно водятся деньги, но, изучая в основном гуманитарные науки, не был в себе уверен и не представлял, какая работа от него фактически может потребоваться, кроме как правильно одеваться. Переводясь, Эллис предложил ему пользоваться своим одиночным шеллом[142] в поместье Дукинков, расположенном на берегу одного из рукавов Кротонского водо-хранилища. Эллис Гросвенор Эллиот Влиет Дукинк боялся, что если деревянную лодку не использовать по назначению, то она придет в негодность, и обрадовался, когда Гарри взял на себя обязательство плавать на ней раз в неделю на протяжении всего сезона. В Хармоне его будет ожидать автомобиль, после гребли слуги Дукинков подадут ему обед, а потом автомобиль доставит его обратно к поезду. Будучи довольно замкнутым, Гарри отказался от обедов, но на все остальное согласился. Эллис отвез его в северную часть штата и показал, где среди сосновой рощи у воды была спрятана лодка, – вот что видел Гарри, когда спал на снегу в Германии.
Каждую среду до самого ноября, если позволяла погода, он шел на веслах по пустынному озеру с береговой линией в сотни миль, со спокойными бухтами и открытыми пространствами гладкой как стекло воды. В августе 38-го Гарри жил дома и работал в мастерской своего отца без заработной платы. С Центрального вокзала он отправлялся вверх по Гудзону до Хармона и прибывал на озеро в одиннадцать. Ловить рыбу можно было только с гребных шлюпок со специальным разрешением, но их было очень мало, и они редко выходили на воду в будние дни, поэтому ни одного рыбака Гарри так и не увидел. Кротонское водохранилище, окруженное защитной зоной девственных лесов, одно из тех, что снабжают водой Нью-Йорк, было таким огромным и безлюдным, что казалось, будто оно находится не в сорока милях от Таймс-сквер, а где-то в Канаде или в штате Мэн. Несколько старинных поместий занимали земли у самой воды, но даже они должны были соблюдать ограничения для обеспечения чистоты воды. Лодка Эллиса, снабженная всем, что требовалось, с серийным номером на носу, ходила по водохранилищу совершенно законно. На августовском солнце она светилась розовым и желтым и была почти такой же пахучей, как сосны, под которыми она спала.
