Падение Эбнера Джойса - Генри Фуллер
С «Вечерним трафаретом» Джерд придерживался более академического стиля.
— Должен признаться, что выпад доктора был для меня полной неожиданностью. Я всегда видел в почтенном джентльмене своего лучшего друга и наставника. Его книга для молодежи (название книги опущено: Печатай, Толкай и К° не помещают своих объявлений в «Трафарете») вдохновила меня заняться живописью. Подобное поведение доктора Гауди я считаю крайне непоследовательным и опрометчивым. Я уверен, что общественность будет всецело на моей стороне. И если речь доктора передана правильно, то у меня, я полагаю, есть достаточные основания обратиться к правосудию. Не сомневаюсь, что добросовестные присяжные...
Оба Мейера были в восторге. Вот это реклама! Ван-Горн, чуть менее толстокожий, был вне себя, узнав об обвинениях, столь энергично выдвинутых доктором и столь громогласно поддержанных аудиторией. Они бесили его; он уже подумывал о возбуждении против доктора судебного преследования. Он вызвал к себе сына одного из служащих фирмы — юноша обучался в Академии художеств декоративной живописи, — и попытался узнать у него, что же именно говорил доктор? Тревога Ван-Горна оказала влияние на Мейеров, и, давая интервью, Мейер-младший заявил, что, по его мнению, слова доктора безусловно дают основание для возбуждения дела. «Об этом позаботится наш мистер Леви. У нас обширная клиентура, и уже из-за одного этого мы не можем допустить, чтобы дееспособность и честность нашей фирмы подвергались какому бы то ни было сомнению». Все это было не более как изящной парафразой подлинных речений мистера Сиднея Мейера, который, распрощавшись со школой в возрасте шестнадцати лет, с тех пор ни разу не заглядывал в книгу.
От имени Общества художников Запада краткое, тщательно продуманное заявление сделал Эбнер Джойс. Хотя он, Джойс, отнюдь не считает, что Общество покровительствует Джерду, тем не менее, питая прежнюю симпатию к деревне, он находит возможным видеть в Джерде не какое-то уродливое явление, а человеческое существо, которое, как и все прочие, изо всех сил стремится к свету. Однако сдержанность и благоразумие были в данный момент не по вкусу подписчикам газеты, и тщательно продуманное выступление Джойса, к крайнему его огорчению, не получило признания.
Бонд, сумевший лучше оценить общее настроение, дал волю самой необузданной фантазии. Его ответы были остроумны, эксцентричны, парадоксальны. Бедняга, бравший у него интервью, мог бы с тем же успехом пытаться ухватить пучок солнечных лучей или горсть ртути. Его отчет являл собой чудовищную бессмыслицу; злополучный Бонд, вознамерившийся ослепить читателей фейерверком блестящего остроумия, предстал на страницах газеты, как существо в высшей степени незадачливое, тупое, плоское и неумное, чем был безмерно подавлен. После того как заявление Джойса было превращено в пустое место, а речь Бонда в нечто гораздо худшее, Общество художников оказалось отнюдь не в ореоле славы. Оно поблекло, захирело, увяло и вскоре перестало существовать.
Что касается Эндрю Хилла, то он не стал дожидаться репортера и тут же направил в свою любимую газету письмо, которое было опубликовано, за его подписью. Если он сам, выйдя за пределы своего привычного поля деятельности (банковское дело и помещение капитала) и задумав воплотить в камне идею: «Наш город освещает пути Вселенной», потерпел неудачу, то вторжение доктора Гауди в область финансов повлекло за собой неудачу не менее горестную. Его управление фондом помощи голодающим было до такой степени неумелым и безалаберным, что могло вызвать сомнения в его порядочности. Зачем же он в таком случае бросает тень на коммерческую честность и добросовестность других?
Все это предназначалось для Мейера, Ван-Горна и К°, которые снимали помещение у Эндрю Хилла. Домовладелец и арендаторы в настоящее время вели переговоры довольно деликатного свойства, и Хилл надеялся, что к месту сказанное слово может поспособствовать благополучному разрешению вопроса. Мейер, Ван-Горн и К° намеревались разбить сад на крыше снимаемого ими дома. Возникал вопрос: могут ли они распоряжаться крышей, входит ли это в договор? Хилл был уверен в своеи правоте — разумеется, крыша не имеет ничего общего с одиннадцатью этажами, расположенными под нею; но для сохранения добрых отношений небольшая смазка казалась отнюдь не лишней. Таким образом, Мейеру, Ван-Горну и К° было доставлено удовольствие прочесть в газетах, что доктор Гауди слишком невыдержан, сумасброден, неустойчив (по счастью, Хилл воздержался от слова «не заслуживает доверия»), чтобы занимать почти официальный пост. Годы притупили остроту его суждений, и ему уже не по силам служить на пользу общества.
Доктор Гауди был просто вне себя от ярости. Угрожать судебным преследованием! — ему, безупречному гражданину! Обвинять в непорядочности! — его, образец честности! Говорить о слабеющих силах! — ему, неисчерпаемому источнику бодрости и энергии! Что по сравнению со всем этим булавочные уколы, ежедневно и ежечасно наносимые ему прессой, почтой, ехидными замечаниями негодующих коллег, поднявшихся на защиту чести общества, якобы дерзко им оскорбленного? А пасквили, карикатуры, наглые стишки, анонимные письма, холодные взгляды недавних друзей и колкие насмешки случайных знакомых? Искусство подвергалось нападению в своем убежище, в своем святая святых! Город получил предательский удар кинжалом под ребро — и от кого же? От одного из своих сынов. Город выставлен на посмеяние перед развращенным Востоком и утратил доверие прямодушного и честного Запада!
— Да чего же они хотят? — возмущался доктор. — Что мы выиграем, венчая себя цветами? Долго ли можно продержаться на одном напыщенном самовосхвалении?
Но все это в сторону, ибо постепенно доктор Гауди перестал видеть, чувствовать, понимать что-нибудь, кроме одного, — Тыквы. В ней таился источник всех его бедствий.
— Будь он проклят! — восклицал доктор, не в силах думать ни о чем, кроме ненавистного Джерда Стайлса.
XIIДа, Тыква начала разрастаться, и, казалось, не было силы, способной остановить ее. Здесь появлялся новый листик, там — цветок, а усики протянулись повсюду. И главным образом в газеты. Интервью не прекращались. Генералов, судей, коммерсантов, капиталистов — все это привередливое племя «именитых граждан» — спрашивали, что они думают о покушении на добрую славу города, которое совершил один из его сынов. Менее именитые граждане сами делились своими мыслями. Преподаватели портретной живописи сообщали доктору, что он ничего не смыслит в искусстве. Лекторы по гражданскому праву советовали ему получше изучить долг гражданина перед своим родным городом. «Полуденный червь», неоднократно превозносивший гражданское мужество доктора, теперь переполз в неприятельский лагерь
