Победивший дракона - Райнер Мария Рильке
Как факелы мерцали, и голоса хмелели, как песни зазвенели – хрусталь и блеск кругом, – как такты, зрея, наконец, всех затянули в танец; и как потом он всех увлек. Весь как раскат волны по залам в трепетанье, где все: прикосновенье и признанье, где расставанье и обретенье, блеск удовольствия и ослепленье, и опьяненье в летнем дуновенье – от платьев жарких женщин и юниц.
Час темного вина и тысяч роз стекает в ночь и сон.
И он стоит один, и роскошью сражен. И затаил дыханье в ожиданье: проснется ль он. Ведь лишь во сне порой ты видишь край такой, и украшенья, и женщин, ах, чьи легкие движенья текут, как складки, заодно с парчой. Из серебра бесед они часы сплетают и так руками иногда ведут, что мнится, что они совсем не тут, а там, где розы (как они душисты!) не позволяют, увы, себя сорвать. И грезишь: ты увенчан горделивой их красотой, по-новому счастливый, и лоб украшен твой короной, и она их красоте под стать.
Один, кто укрыт белым шелком, знает: он не может проснуться, потому что не спит и сбит с толку явью. Прячется в страхе в свой сон и стоит в парке, один, в черном парке. И праздник далеко. И свечи лгут, и ночь обнимает его, и она холодна. Нет, это женщина склоняется над ним, и он спрашивает ее:
– Ты – ночь?
Она улыбается.
И тогда он стыдится своих белых одежд. И он хотел бы оказаться далеко и один, и при оружии. Во всеоружии.
– Ты забыл, что ты на сегодня мой паж? Ты меня оставляешь? Куда ты? Ты в белом – значит, ты мой.
…………………………………………………………………..
– Или ты затосковал по своей грубой кирасе?
…………………………………………………………………..
– Тебя знобит? Ты соскучился по дому?
Графиня улыбается.
Нет. Но это значит, что детство спало с плеч – это мягкое темное платье. Кто его унес?
– Ты? – спрашивает он и не узнает свой голос: – Ты?
И теперь на нем нет ничего. И он гол, как святой. Светлый и стройный.
Медленно гаснет замок. Все отяжелело: все устали, или влюблены, или пьяны. После стольких пустых, долгих походных ночей: кровати. Широкие дубовые кровати. Тут и молишься по-другому, чем в мерзкой придорожной канаве, куда забираешься поспать, как в могилу.
– Господи, на все Твоя воля!
В кровати молитвы короче.
И проникновенней.
Комната в башне темна.
Но их лики светлы от улыбок. Они ощупью ищут перед собой, как слепые, и находят друг друга, как дверь. Они почти как дети, когда те боятся ночи и жмутся друг к другу. Но они не боятся. Здесь нет ничего, что против них: никакого вчера, никакого завтра; потому что время обрушилось. И они цветут на его руинах.
Он не спрашивает: «Кто твой муж?»
Она не спрашивает: «Как тебя зовут?»
Они нашлись, чтобы положить начало новому роду обоих. Они украсят себя сотней новых имен и снова их снимут, тихо, как серьги.
В передней, над креслом, висят кираса, портупея и плащ фон Лангенау. Перчатки – на полу. Его знамя стоит прямо, прислоненное к оконной крестовине. Черное и стройное знамя. За окном по небу проносится буря и разрывает ночь на куски, белые и черные. Свет луны угасает, как долгая молния, и безмолвное знамя бросает беспокойную тень. Знамя грезит.
Кто распахнул окно? Разве буря здесь, прямо в доме? Кто хлопает дверями? Кто бегает по коридорам? – Пускай. Кто бы он ни был. Он не пройдет в тихую комнату башни. Как за сотней дверей этот огромный сон двоих, один на двоих, как бывает одна мать или одна смерть.
Что, уже утро? Какое солнце восходит? О, какое огромное солнце. И уже пробудились птицы? Отовсюду доносятся их голоса.
Как светло, но это не день.
Как шумно, но это не птичьи голоса.
Это балки, видишь, пылают. Это окна, слышишь, кричат. Кричат, в огне, врагам, что уже сгустились вокруг на заполыхавшей земле, кричат: пожар.
И с обрывками сна в глазах все теснятся, наполовину в латах, полуголые, из комнаты в комнату, из коридора в коридор, – ищут лестницу.
И сбитому дыханью наперекор трубач трубит во дворе:
«Сбор, сбор!»
И бьет барабан.
Но без знамени эскадрон.
Оклик: «Корнет»!
Ржанье коней, молитвы, стон.
Ругань: «Корнет!»
Лязг сабель, приказ и сигнал.
Хрипло: «Корнет!»
И еще раз: «Корнет!»
И в седло – за всеми вдогон.
…………………………………………
Но без знамени эскадрон.
Он бежит наперегонки, обгоняя дым и пламя, в двери, обвитые огненными языками, по лестницам, вспыхивающим под ногами, – и выламывается из разъяренного здания вон. И знамя, как женщину, потерявшую сознание, на руках выносит он. И вскакивает на коня, он весь, как крик: через всех, надо всеми и мимо всех – к своим, напрямик! И знамя очнулось, и, взметено, никогда еще не было так прекрасно оно; и теперь все видят его, и в белом, без шлема, узнают своего знаменосца, и узнают свое знамя…
И оно уже расправляется, взлетает вверх – огромное, алое…
В гуще врага пылает их знамя, и они устремились за ним.
Фон Лангенау в гуще врагов, но он совсем один. Ужас очерчивает вокруг него пространство, и он стоит посредине, под своим медленно догорающим знаменем.
Медленно, почти задумчиво озирается. Чужое, пестрое перед ним. «Сады», – думает он и улыбается. Но тут он чувствует, что все глаза вцепились в него, и он видит людей, и знает, что это языческие псы, – и бросает своего коня на прорыв.
Но когда враги смыкаются у него за спиной, они снова становятся садом, и шестнадцать кривых сабель, сверкнувших над ним, луч к лучу, – праздник и пир.
Хохочущий всплеск.
Боевое снаряжение сгорело в замке, а с ним – письмо и лепесток чужой женщины.
А весной (она была печальна и холодна) прискакал курьер барона фон Пировано в Лангенау. Там и выпало ему увидеть, как старая женщина плачет.
Истории о любимом Боге
Дорогая подруга, однажды я положил эту книгу в Ваши руки, и Вы ее полюбили, как никто до Вас. Я свыкся с мыслью, что она принадлежит Вам. Разрешите поэтому не только в одну эту, Вашу собственную книгу, но во все будущие издания вписать Ваше имя; вписать: эти
