Победивший дракона - Райнер Мария Рильке
Но все равно в ней не утихало беспокойство, и она почти заболела. С наступлением ночи она подолгу сидела у окна и пыталась угадать дом, где умирал чужак. А то, что он умирал, она нисколько не сомневалась. Только одна могла бы его спасти, но эта одна оказалась слишком труслива, чтобы его навестить. Мысль, что жизнь раненого героя у нее в руках, больше ее не оставляла. Эта мысль на третий день, после стольких мук и угрызений совести, наконец, вытолкнула ее в ночь, черную, жуткую, дождливую весеннюю ночь, и она блуждала в ней, как в темной комнате. Она не представляла, как узнает дом, не ведая, как он выглядит с улицы. Но она узнала его по широко распахнутому окну, по свету внутри комнаты, долгому странному свету, при каком невозможно читать или спать. И она медленно прошла мимо дома, беспомощная, бедная, поникшая от первой печали в своей жизни. Она шла и шла, не останавливаясь. Дождь стих; над пустыми разрывами облаков порознь стояли звезды, и где-то в саду соловьиха заводила свою трель и никак не могла ее завершить. Она принималась снова и снова, и ее голос вырастал из тишины, огромный и мощный, как голос великанской птицы, чье гнездо свито на вершинах девяти дубов.
Когда принцесса, наконец, подняла от своей долгой дороги глаза, полные слез, она увидела лес, а за ним – полоску утра. И перед этой полоской поднималось что-то черное и, похоже, приближалось. И она увидела всадника. Непроизвольно она вжалась в темный, влажный кустарник. Всадник проследовал мимо нее, и его лошадь была черным-черна от пота и содрогалась всем телом. И он сам, казалось, содрогался: все кольца его панциря тихо позвякивали. У него на голове не было шлема, его руки почти по плечи были обнажены, меч свисал тяжело и устало. Она видела его в профиль; его лицо было опалено, длинные пряди развевались на ветру.
Она долго смотрела ему вслед. Она догадалась: он тот самый юноша, и он только что убил дракона. И ее печали как не бывало. Она больше не была блуждающей, потерянной в этой ночи. Она принадлежала ему, этому чужому, содрогающемуся от недавней схватки герою, она стала его сокровищем, как если бы она стала сестрой его меча.
И она поспешила домой, чтобы дожидаться его там. Незамеченная, она прошла в свои покои и, как только настало время, разбудила камеристок и велела им принести самые красивые платья. В то время, как ее наряжали, город проснулся для всеобщей радости. Люди ликовали, и на башнях били колокола. И принцесса, слыша эти шумы и крики, вдруг поняла, что он не придет. Она попыталась себе представить его, окруженного взволнованной и благодарной толпой, и не могла. Почти в страхе она пыталась удержать в памяти образ одинокого героя, содрогающегося и опаленного, каким она его видела. Как если бы это стало важно для всей ее жизни – ничего не забыть. И при этом она чувствовала себя так празднично, что не останавливала камеристок, наряжавших ее, хотя и знала, что никто не придет. Она велела вплести смарагды и жемчуга себе в волосы, потому что, к великому удивлению служанок, все еще ощущала на себе капельки дождя. Наконец принцессу нарядили. Она улыбнулась камеристкам и пошла, немного бледная, мимо зеркал, в шорохе своего далеко растянувшегося белого шлейфа.
А седовласый король сидел, серьезный и величественный, в высоком тронном зале. Старые паладины во всем блеске стояли вокруг него. Король ждал героя-чужеземца, избавителя.
Но он уже был далеко от города, и небо, полное жаворонков, простиралось над ним. И если бы ему кто-нибудь напомнил о награде за подвиг, может быть, он, улыбнувшись, вернулся бы; он о ней совсем забыл.
Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке
«…24 ноября 1663 года Отто фон Рильке, владелец имения Лангенау (Гренитц и Цигра), введен во владение долей в имении Линда, кое принадлежало до сего времени павшему в Венгрии брату его Кристофу, однако при даче им подписки, что он отказывается от всяческих прав на означенную долю в случае, ежели брат его Кристоф (павший в чине корнета в эскадроне барона фон Пировано Его Импер. Велич. австр. Гейстерского кавалерийского полка, что прилагаемым свидетельством о смерти удостоверяется) возвратится…»
Скакать, скакать, скакать, сквозь день, сквозь ночь, сквозь день.
Скакать, скакать, скакать.
И отвага устала, и тоска велика. Никаких уже гор, и редко – деревья. И ничто не решится привстать. У заболоченных родников, в жажде, теснятся чужие хибарки. Ни башни. И всегда одна и та же картина. Пары глаз для нее слишком много. Только ночью покажется вдруг, что дорога знакома. Может быть, по ночам снова и снова мы возвращаем кусок пути, отбитый с трудом у чужого солнца? Может быть. Тяжелое солнце – почти как у нас в середине лета. Но летом мы распрощались. Платья женщин долго светились из зелени. Как долго мы скачем. Теперь, наверное, осень. Если не здесь, то там, где печальные женщины помнят о нас.
Фон Лангенау повернулся в седле и сказал:
– Маркиз.
Рядом, молчком, скачет француз, почти мальчишка; он три дня без умолку болтал и смеялся. Теперь он примолк – как дитя, когда ему хочется спать. Белый кружевной воротник в пыли; ах, до него ли! В своем бархатном седле он и сам увядает.
Но фон Лангенау улыбается и говорит:
– У вас необыкновенные глаза, маркиз. Вы, наверно, похожи на мать.
И расцветает юнец, и смахивает с воротника пыль, и снова – как новый.
Кто-то рассказывает о своей матери. Ясно, что немец. Скажет слово и медлит. Как девушка сплетает венок, и задумчиво примеряет цветок к цветку, и еще не знает, что выйдет, – он подбирает слова. От радости? От заиканья? Все приклонили слух. Затаили дыханье. Даже шумные мужи, повидавшие на своем веку, притихли. А кто из ландкнехтов не понимает немецкий дословно, вдруг улавливает и чувствует отдельные слова:
Вечер… Детство… Дом…
И тогда они все друг другу близки, эти мужи, кто откуда: из Франции, из Нидерландов, из равнинной Каринтии, из замков Богемии, от кайзера Леопольда. И что рассказывает один, каждый из них испытал и в точности так. Как если бы на земле
