Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури
– Он же говорил, Тэнзи, милая. Никаких окон здесь нет. Вернее, не было. Точно так же, как стены были не мраморными, а просто отштукатуренными и расписанными под мрамор. Вместо окон лишь изображения, чтобы создать впечатление, будто смотришь в настоящие окна. – Родерик набил трубку. – Разумеется, по Сведенборгу, настоящий закат – тоже имитация… Изначально этот прием, пожалуй, близок к литературе.
– И все же надо признать, в этом есть определенные преимущества в плане конфиденциальности…
– Ну да… В общем, с некоторыми очевидными оговорками, это практически та же самая гипсовая фальшивка, как «доподлинно индейский» отель «Старый вигвам» в Мус-Джо в Саскачеване…
– Что ты сказал, Род?
– Я сказал, помнишь того бригадира, что предложил Джеральду отделать дом штукатуркой под каменную кладку? Или разрисованный под кирпич холст на гараже у Перси?
– Сначала вино, все были не прочь наесться, а потом шли в бордель, – объявил сеньор Салаччи, запирая дверь casa dei Vettii[138] с видом радушного хозяина, который в разгар буйного кутежа предлагает гостям дополнительные удовольствия.
Быстрым шагом они прошли по залитой солнцем Вико-деи-Ветти и мельком взглянули в сторону вулкана, видневшегося в конце улицы Везувио, и свернули на улицу Стабиана.
– Не лучшее место, чтобы ставить вулкан, – заметил Родерик, когда они, оставив по правую руку casa di Fabio Rufo[139], вышли на перекресток улиц Стабиана и Августали.
Они опять повернули направо, в узкий, ухабистый и невероятно извилистый переулок, которому, казалось, не было конца.
– Вико-деи-Лупанаре. Улица лупанариев. Улица женщин, вина и песен, – торжественно провозгласил гид. – Сперва вино, после бордель. Хлеб и женщина, первоэлементы бытия, весьма символично… Все символично… Стойте! Вход один. Неженатые остаются внизу. Женатые, жрецы и бесстыдники идут наверх.
Если ты не Тулуз-Лотрек, мало что в жизни может быть менее конструктивным, чем посещение борделя, размышлял Родерик, разве что посещение разрушенного борделя. А тут целая улица разрушенных борделей. Каменные дома сохранились, однако надо было изрядно напрячь воображение, чтобы населить их живыми людьми, а уж тем более – людьми, получающими удовольствие. Родерику эти дома на первый взгляд напоминали ряды обветшалых, пришедших в негодность печей или, если представить себе свинарники из кирпича, свинарники, но с бессчетными полками и нишами, чтобы вместить целые толпы некоего племени сластолюбивых карликов.
– Родерик, милый, смотри: мельницы, где мололи муку! И тут же печи для выпечки и даже окаменевшая буханка хлеба!
– Sì, сначала хлеб, после вино, а уже потом женщина. На этой улице. – Синьор Салаччи важно кивнул: – Первоэлементы бытия, все символично!
Теперь Родерик ощутил, что-то вроде пресыщенного отупения. Притом что целая улица мертвых борделей, которые чудом худо-бедно спаслись от Господнего гнева, все же должна была взбудоражить разум, пусть и в самых низовьях сознания! А если не улица мертвых борделей, то хотя бы разрушенная угловая аптека, на которую очень кстати указывал экскурсовод. Родерик снова подумал, что для синьора Салаччи эти места не просто существуют наяву, но и ведут – для него – оживленную, пусть и призрачную, торговлю. Похоже, особый восторг у гида вызывали бержераковско-приапические эмблемы[140], выбитые на камнях булыжной мостовой указатели, каковые, быть может, даже сейчас направляли призрачных неженатых помпейцев на первые этажи мрачных домов любви, тогда как столь же призрачные жрецы, женатые и бесстыдники тянулись вечно восходящей процессией в комнаты наверху, где их ожидали еще более изысканные соблазны. Романтические настроения синьора Салаччи казались Родерику трогательными и достойными восхищения. Вполне вероятно – Родерик видел, как гид однажды вроде бы смахнул со щеки слезинку, – что здесь, в разрушенных Помпеях, для него сохранилась какая-то великая скорбь, какая-то живая романтика.
Тем не менее Родерик вдруг ощутил прилив яростного, необъяснимого отвращения к этой улице. Как же он ненавидел Помпеи! Во рту буквально пересохло от ненависти. Все внутри словно взвилось на дыбы. Ему представился город на северо-западном побережье Тихого океана, где после катастрофического наводнения – по какой-то извращенной милости судьбы – сохранились часть привокзального отеля, одна стена газового завода, остовы четырех или пяти роскошных кинотеатров, столько же баров и несколько общественных писсуаров, фрагмент рыночной площади вместе со зданием, где когда-то располагалась прачечная-автомат, полуразрушенный квартал богатых частных домов (неприличные фрески), футбольный стадион, Церковь четырехстороннего Евангелия, разбитая статуя Бернса и, наконец, публичные дома в Китайском квартале, которые – хотя мэр и полиция еще до катастрофы добивались их полной ликвидации – все-таки пережили пять тысяч девятьсот девяносто девять поколений, в связи с чем изумленные потомки сделали вывод, что город в его нынешнем виде был одним из семи чудес света: вывод, возможно, вполне справедливый, но все же ошибочный, поскольку там изначально не было ничего стоящего, за исключением гор. Гид только что рассказал, что грохот уличного движения в Помпеях был таким оглушительным, что на определенные часы суток колесные повозки полностью запретили, и действительно, подумать страшно, как они громыхали по каменным мостовым – боже правый, наверное, каждый мечтал поскорее отсюда сбежать! А потом Родерик вспомнил, что Помпеи были вообще-то не крупным городом, а просто маленьким городком рядом с…
…Родерик нашел книгу среди старых номеров «Американ меркьюри», которые валялись в доме, наверное, с времен строительства, и сразу же пошел обратно, но, выйдя на крыльцо, остановился – красота окружающего пейзажа была феноменальной, ужасающей, зловещей и вместе с тем – странно обнадеживающей. Взошла луна и сияла теперь высоко в небесах, словно сотканных из мягкой облачной шерсти, где местами зияли заплаты из темно-синей саржи в россыпи ярких звезд. Отлив достиг крайней точки, вода в заливе была спокойна и неподвижна, как черное зеркало, отражавшее звездное небо. Внезапно Родерик понял, что новую, неповторимую красоту этой сцене придает вовсе не лунный свет и даже не тихий залив, а сам нефтеперерабатывающий завод или, точнее, индустриальный контрапункт, багряное мерцание газовых факелов от сгорающих отходов. Теперь над водой (такой тихой, что он слышал, как в двух сотнях ярдов от него негромко переговариваются друг с другом Уилдернессы) медленно разнесся предупредительный колокол товарного поезда на железной дороге через Порт-Боден; словно звон непрерывного всенощного бдения, он то приближался, то отдалялся, то вдруг становился по тембру почти византийским, отдавался вибрацией по воде, временами звенел тоскливо, как колокола Оахаки, временами полнился светлой печалью, более цельный и выпуклый при приближении и едва различимый вдали, но всегда – звук, вроде как деревенский, из далекого прошлого,
