Тайна леди Одли - Мэри Элизабет Брэддон

он собирается отплыть туда через день-другой и уговаривает своего спутника присоединиться к нему. Около часа я слушал их беседу, следуя за ними по причалу с трубкой во рту. Затем я вступил в разговор и узнал, что корабль, на котором собирался плыть один из путников, отходит из Ливерпуля через три дня. Этот человек сообщил мне все что нужно и, более того, сказал, что такой крепкий парень, как я, наверняка преуспеет в золотоискательстве. Мысль, осенившая меня, была столь неожиданна, что кровь хлынула к моим щекам и я затрепетал от возбуждения. Всяко лучше, чем броситься в воду. Предположим, я уеду тайком от моей любимой, оставив ее в безопасности под отцовской крышей, сколочу состояние в Новом Свете, вернусь через год и брошу богатства к ее ногам, ибо с тогдашним своим оптимизмом я рассчитывал на скорую удачу. Я поблагодарил великодушного незнакомца и поздно ночью побрел домой. Несмотря на промозглую зимнюю погоду, я не чувствовал холода: я шел по пустынным улицам, снег летел мне в лицо, а в груди расцветала отчаянная надежда. Старик сидел в маленькой столовой, попивая разбавленный бренди, а жена моя спала наверху вместе с ребенком. Я написал ей несколько строк о том, что никогда не любил ее сильнее, чем теперь, когда может показаться, что я ее покидаю, что собираюсь попытать счастья в Новом Свете, и если повезет, вернусь и привезу ей много денег, а если нет, то больше никогда ее не увижу. Я разделил оставшиеся деньги, что-то около сорока фунтов, на две равные части, одну оставил ей, а другую положил в карман. Я встал на колени и помолился за жену и ребенка, склонив голову на белое покрывало, под которым они лежали. Хотя я не самый религиозный человек, видит бог, эта молитва шла от сердца. Поцеловав их, я тихонько вышел из комнаты. Старик внизу клевал носом над газетой. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил, куда я иду. «Покурить на улице», – ответил я. А через три дня я уже плыл в Мельбурн с инструментами в багаже и семью шиллингами в кармане.

– И вам повезло? – спросила мисс Морли.

– Только когда я совсем отчаялся и вконец обнищал. Оглядываясь на свою прошлую жизнь, я недоумевал, неужели тот смелый, отчаянный, блестящий драгун, любитель шампанского и этот бедняга, спящий на сырой земле и грызущий заплесневелую корку в пустынных дебрях Австралии, один и тот же человек? Я искал спасения в воспоминаниях о любимой, верил в ее верность, как в краеугольный камень, в единственную звезду, которая светила мне в непроглядном мраке будущего. Я стал своим среди всякого сброда, и лишь моя чистая любовь спасла меня от разгула, пьянства и разврата. Увидев однажды в осколке зеркала изможденного доходягу, жалкую тень себя прежнего, я испугался собственного лица. Однако я все выдержал: разочарования и отчаяние, ревматизм, лихорадку, голод. У самых врат смерти я продолжал бороться и в конце победил.

От молодого человека исходила такая энергия и сила воли, в голосе слышалась такая гордость, что бледная гувернантка взглянула на него с восхищением.

– Какой вы храбрый! – воскликнула она.

– Храбрость тут ни при чем! – радостно рассмеялся он. – Я делал все это ради своей любимой! В часы тяжких испытаний ее нежная рука манила меня вперед, к счастливому будущему. Я видел ее рядом с собой в палатке с мальчиком на руках так же ясно, как в единственный счастливый год нашей семейной жизни. Наконец в одно туманное дождливое утро, с которого прошло ровно три месяца, я, полуголодный, мокрый, обессиленный лихорадкой и ревматизмом, откопал гигантский самородок и в мгновение ока стал самым богатым человеком в Австралии. Я упал в грязь, прижимая его к сердцу, и впервые в жизни заплакал как дитя. Я поспешил в Сидней, продал золото, которое оценили в двадцать с лишним тысяч фунтов, и две недели спустя отплыл в Англию на этом корабле, а через десять дней увижу мою любимую.

– И за все это время вы ни разу не написали вашей жене?

– Нет, только за день до отплытия. Я не мог написать ей, когда у меня ничего не получалось, когда я боролся с отчаянием и смертью. Я ждал, когда придет удача, и лишь тогда сообщил жене, что прибуду в Англию почти одновременно с письмом, и дал адрес кафе в Лондоне, чтобы она оставила известие, где ее искать, хотя она вряд ли покинула отцовский дом.

Молодой человек вновь впал в задумчивость, попыхивая сигарой. Его спутница молчала. Угас последний луч солнца, лишь тускло светила молодая луна.

Джордж Талбойс вдруг отшвырнул сигару и, повернувшись к гувернантке, воскликнул:

– Мисс Морли, если, добравшись до Англии, я узнаю, что с моей женой что-нибудь случилось, то умру на месте!

– Мой дорогой мистер Талбойс, зачем думать об этом? Господь милостив, он не причинит нам горя больше, чем мы можем вынести. Наверное, я просто вижу все в слишком мрачном свете, ведь в моей однообразной жизни остается много времени для размышлений и тревог.

– А моя жизнь была полна опасностей, лишений, тяжкого труда. Надежда сменялась отчаянием, и у меня совсем не было времени думать о том, что может случиться с моей любимой. Как я слеп и беспечен! Три с половиной года – и ни строчки, ни слова от нее или любого, кто ее знает! О боже! Ведь могло произойти все что угодно!

Он возбужденно мерил шагами пустынную палубу, а гувернантка безуспешно пыталась его утешить.

– Клянусь вам, мисс Морли, – промолвил молодой человек, – пока вы не заговорили со мной сегодня вечером, я не ведал ни тени страха, а сейчас сердце сжимается от тревоги. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Она молча отошла, села у противоположного борта и устремила печальный взор на волны.

Джордж Талбойс некоторое время ходил по палубе, опустив голову, а четверть часа спустя вернулся к собеседнице.

– Я молился за мою любимую, – тихо произнес он, и его лицо выглядело в лунном свете удивительно спокойным.

Глава III. Спрятанные реликвии

То же августовское солнце, что садилось в морские воды, поблескивало тусклым красноватым светом на циферблате старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.

Неистовствовал багровый закат. Венецианские окна сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал в кронах лип на аллее и превращал неподвижную гладь пруда в сверкающий лист меди; даже в непроглядных зарослях кустарника, где укрывался колодец, вспыхивали багряные сполохи, покрывая траву, ржавый ворот и