Укридж. Любовь на фоне кур - Пэлем Грэнвилл Вудхауз
– Но я, мне кажется, не калека, мистер Укридж, – заметила леди Лейкенхит, вновь надменно леденея.
– Нет! Нет! Боже великий, нет! Но, принимая «Пеппо», вы не ошибетесь!
– «Пеппо»? – с сомнением сказала леди Лейкенхит.
– Он вас взбодрит!
– Вы полагаете, он может оказаться мне полезен? – спросила страдалица в колебаниях. В глазах у нее появился ипохондрический блеск, выдававший в ней женщину, готовую испытывать все поочередно.
– Всенепременно.
– Ну, вы очень милы и предусмотрительны. Тревога за Леонарда…
– Я знаю, я знаю, – прожурчал Укридж участливым тоном, которому позавидовал бы любой самый модный врач.
– Трудно понять, – сказала леди Лейкенхит, – почему еще никто его не нашел, хотя я дала объявления во все газеты.
– Быть может, кто-то его нашел! – сказал Укридж загадочно.
– Вы полагаете, его украли?
– Я в этом убежден. Красавец попугай вроде Леонарда, умеющий говорить на шести языках…
– И петь, – прошептала леди Лейкенхит.
– …и петь, – добавил Укридж, – стоит огромных денег. Но не беспокойтесь, старый… э… не беспокойтесь. Если расследование, которое я сейчас веду, завершится успешно, вы получите Леонарда целым и невредимым уже завтра.
– Завтра?
– Да, завтра. Абсолютно. А теперь расскажите мне про вашу малярию.
Я почувствовал, что мне следует откланяться. И не только потому, что беседа приняла чисто медицинский оборот, а меня практически из нее исключили. Главной была потребность поскорее оказаться на открытом воздухе и пораскинуть умом. Голова у меня шла кругом. Мир, казалось, внезапно закишел многозначительными и настырными попугаями. Я взял шляпу и поднялся. Моя гостеприимная хозяйка отнеслась к моему уходу с очень рассеянным интересом, и последнее, что я увидел, затворяя за собой дверь, был Укридж с видом заботливой нежности наклонявшийся к своей собеседнице, чтобы не упустить ни слова из ее клинических откровений. Правда, он не поглаживал руку леди Лейкенхит и не уговаривал ее быть мужественной маленькой женщиной, но, за исключением этого, словно бы делал все, что в человеческих силах, лишь бы убедить ее, что, каким бы закаленным ни выглядел его экстерьер, сердце у него – мягче некуда и обливается кровью от сочувствия.
Домой я отправился пешком. Я шел медленно, в глубокой задумчивости, натыкаясь на фонарные столбы и пешеходов. И, добравшись наконец до Эбери-стрит, испытал большое облегчение, увидев, что на моем диване сидит Укридж и курит. Меня переполняла твердая решимость тут же вырвать у него объяснение, что все это означает, даже если мне придется вытаскивать из него правду клещами.
– Привет, малышок! – сказал он. – Провалиться мне, Корки, старый конь, ты когда-нибудь на своем веку слышал про что-нибудь более поразительное, чем наша недавняя встреча? Надеюсь, ты не обиделся, что я притворился, будто не знаком с тобой? Дело в том, что мое положение в этом доме… Кстати, какого черта ты-то там делал?
– Я помогаю леди Лейкенхит готовить к печати мемуары ее покойного супруга.
– А, да, конечно! Помнится, я слышал, как она говорила, что намерена заарканить кого-нибудь для этой цели. Но какое невероятное совпадение, что им оказался ты! Однако о чем я? А, да! Мое положение в этом доме, Корки, настолько деликатно, что я просто не могу рисковать, вступая в обязывающие альянсы. То есть, кинься мы на шею друг другу, утвердись ты в глазах старушенции в качестве моего друга, а затем выкинул бы какой-нибудь фортель (а чего еще от тебя и ждать, малышок?), и тебя вышвырнули бы вон, то в каком положении оказался бы я, ты же понимаешь? Твое падение повлекло бы и мое. А я торжественно клянусь тебе, малышок, что самое мое существование зависит от благорасположения этой старушенции. Во что бы то ни стало я должен вырвать у нее согласие.
– Что вырвать?
– Согласие. На брак.
– На брак?
Укридж выпустил облако дыма и сентиментально прищурился сквозь него в потолок.
– Разве она не ангел во плоти? – нежно пророкотал он.
– Леди Лейкенхит? – спросил я ошалело.
– Олух! Нет, конечно. Милли!
– Милли? Девушка в голубом платье?
Укридж мечтательно вздохнул:
– Она была в этом голубом платье, когда я познакомился с ней, Корки. И в шляпе с этими, как их там? Дело было в подземке. Я уступил ей свое место и, пока висел на ремне над ней, мгновенно и бесповоротно влюбился. Даю тебе честное слово, малышок, я влюбился в нее на веки вечные между станциями Слоун-сквер и Южный Кенсингтон. В Южном Кенсингтоне она вышла. И я тоже. Я следовал за ней до самого дома, позвонил в дверь, добился, чтобы горничная впустила меня внутрь, а оказавшись внутри, наплел историю о том, как меня ввели в заблуждение и дали неверный адрес, и все такое прочее. Я думаю, они решили, что я чокнутый, или продаю страховые полисы, или что-нибудь там еще, но я не обиделся. Несколько дней спустя я пришел с визитом, а потом ошивался вокруг, следил за ними, оказывался рядом, куда бы они ни отправились, и раскланивался, и обменивался парой слов, и вообще давал почувствовать свое присутствие. Короче говоря, старый конь, мы с Милли помолвлены. Я установил, что Милли каждое утро в одиннадцать прогуливает собачку в Кенсингтонских садах, и тогда дело пошло. Разумеется, потребовались жертвы. Вставать в такую рань! Но каждый день я был там, и мы разговаривали, и кидали палки псине, и… как я уже сказал, мы помолвлены. Она самая изумительная, самая чудесная девушка, малышок, каких ты в жизни еще не встречал.
– Но… – начал я.
– Но, – сказал Укридж, – старушенция еще об этом в известность не поставлена, и всеми своими нервами, всеми фибрами моего мозга, старый конь, я ищу способов подластиться к ней. Вот почему я принес ей «Пеппо». Немного, скажешь ты, но и самая малость идет на пользу. Свидетельствует об усердии. А с усердием ничто не сравнится. Но конечно, в основном я полагаюсь на попугая. Он – мой козырной туз.
Я провел ладонью по бороздам моего лба.
– Попугай, – произнес я слабым голосом. – Объясни про попугая.
Укридж уставился на меня с искренним удивлением:
– Ты хочешь сказать, что до тебя еще не доперло? До человека с твоим интеллектом! Корки, ты меня поражаешь. Разумеется, я его слямзил. Вернее, мы с Милли слямзили его совместно. Милли – девушка одна на миллион, малышок! – как-то вечером, когда ее тетка обедала в гостях, засунула его в сумку и спустила мне из окна гостиной. И с тех пор я
