Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
Я первый пробудился от этого благословенного безумия чувств. Я завоевал сердце Бианки, но что же дальше? Я беден, я не могу рассчитывать на ее руку; имею ли я право воспользоваться ее неопытностью, незнанием жизни, ее доверчивою любовью и ввергнуть ее вместе с собой в нищету? Это ли благодарность за гостеприимство, оказанное мне графом? Это ли оплата за любовь Бианки?
Теперь я впервые убедился воочию, что даже разделяемая любовь может быть горестною. Гнетущая забота тяжелым бременем лежала на моем сердце. Я бродил по дворцу как неприкаянный, как преступник. Я чувствовал себя так, будто злоупотребил гостеприимством, точно вор, прокравшийся во дворец. Я не мог больше смотреть графу в глаза; мне казалось, что он читает в моих взглядах и относится ко мне с недоверием и презрением. У него и без того был достаточно надменный и снисходительный вид; теперь, думал я, он подчеркнуто холоден и высокомерен. Филиппо – и он также – сделался сдержаннее и суше, или, по крайней мере, я подозревал его в этом. О небо! Не было ли все это порождением моего смятенного мозга? Не готов ли я распространить свои подозрения на весь мир? Не жалкий ли я безумец, вечно настороже, вечно ловящий взгляды и жесты окружающих, мучающий себя нелепыми измышлениями? А если это не мои измышления, если это в действительности так, могу ли я дольше оставаться под кровом, где меня едва терпят, могу ли я до бесконечности затягивать раздирающие меня страдания? «Нет, так больше продолжаться не может! – восклицал я, – я уйду… Уйти? Но к уда? Из мира, из жизни? Ибо зачем мне жизнь, если Бианка не вместе со мной?»
Я был горд, самолюбив и жестоко страдал от мысли о том, что на меня смотрят с презрением. Много раз, когда мне казалось, что родственники Бианки подчеркивают свое превосходство, я готов был уже объявить мое имя и титул, доказать в ее присутствии, что я нисколько не уступаю им в знатности. Но я тотчас же подавлял в себе это желание. Я считал себя покинутым, отвергнутым своею семьей и дал себе торжественное обещание не навязывать им родства до тех пор, пока они сами не вспомнят о нем.
Эта душевная борьба отравляла мое счастье и расшатывала здоровье. Очевидно, пребывать в неведении, любим ли ты или нет, менее тягостно, чем располагать доказательствами ответной любви и не сметь этому радоваться. Я не был больше восторженным поклонником Бианки, я не приходил больше в экстаз при звуках ее голоса, не упивался ненасытным лицезрением ее красоты. Даже ее улыбки перестали доставлять мне прежнее наслаждение, ибо я чувствовал себя виноватым в том, что вызвал их на ее нежных устах.
Она не замедлила обнаружить происшедшую во мне перемену и со свойственной ей искренностью и простотой спросила меня о причине. Я не мог уклониться от ответа, ибо сердце мое было полно страдания. Я рассказал ей о гнетущей меня душевной борьбе, о моей всепожирающей страсти, об угрызениях совести. «Да, – сказал я, – я недостоин твоей любви. Я – отщепенец в своей семье. Я – странник без имени, без дома; странник, лишенный всего; мне досталась в удел одна нищета. И все же я осмелился полюбить тебя, осмелился домогаться ответной любви!»
Она была тронута моим волнением, и на ее глазах появились слезы. Она не считала мое положение таким безнадежным, каким оно рисовалось мне самому. Получив воспитание в монастыре, она не знала ни жизни, ни ее терниев и забот, а, кроме того, укажите мне женщину, которая в делах сердца считалась бы со светскими предрассудками! Больше того, она загоралась энтузиазмом, когда говорила обо мне и о моем будущем. Мы неоднократно восхищались картинами прославленных живописцев. Я рассказал их биографии: о славе, влиянии, богатствах, достигнутых ими, друзьями вельмож, любимцами королей, гордостью народов. Все это она прилагала ко мне. Ее ослепленный любовью взор не видел в их произведениях ничего такого, что было бы недоступно мне, и когда я наблюдал, как это прелестное создание отдавалось восторгу, как ее лицо светилось виденьями моей будущей славы, я возносился на мгновение вместе с нею в небо ее фантазии.
Я слишком подробно остановился на этой части рассказа, но я не мог не задержаться на том периоде моей жизни, на который (хотя он весь был наполнен тревогами и страданиями) я всегда оглядываюсь с глубокою нежностью, ибо в то время моя душа еще не была запятнана преступлением. Я не знаю, чем бы окончилась эта борьба между гордостью и щепетильностью, с одной стороны, и страстью, с другой, не прочти я в неаполитанской газете заметки о внезапной кончине моего старшего брата. Заметка сопровождалась обращением ко всем, знавшим меня, сообщить о моем местопребывании и просьбою, в случае, если я увижу это обращение, поспешить в Неаполь, дабы утешить моего больного, опечаленного отца.
От природы я был способен на горячую любовь и привязанность, но мой брат никогда не был для меня братом. Я привык считать, что мы друг для друга совершенно чужие, и его смерть не произвела на меня особенно сильного впечатления. Напротив, мысль об отце, больном и страдающем, неотступно преследовала меня по пятам, и когда я представил себе этого надменного, высокомерного человека, ныне немощного и подавленного горем, ищущим во мне опоры и утешения, все мои былые обиды мгновенно забылись, и во мне проснулись сыновние чувства.
Впрочем, одно чувство заслонило собой все остальные переживания, это – радость по поводу неожиданного изменения моей участи. Меня ожидали родительский кров, имя, титул, богатство, а вскоре еще и любовь; мое воображение рисовало восхитительные картины будущего. Я поспешил к Бианке и бросился к ее ногам. «О, Бианка! – воскликнул я, – наконец-то я могу просить твоей руки! Я больше не безвестный бродяга, я не
