Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
Понадобилось, однако, лишь несколько дней, чтобы я понял свое заблуждение. Мой тощий кошелек опустел, и впервые в жизни я испытал унизительные лишения бедности. Я никогда не знал недостатка в деньгах, и никто не предупреждал меня о возможности подобной беды. Я не имел ни малейшего представления ни о жизни, ни об ее условиях, и когда мысль о нужде поразила мое сознание, я растерялся и утратил присутствие духа. Так, без гроша в кармане, я слонялся по улицам, – увы! – не восхищавшим более моих взоров, пока случай не привел меня в изумительную церковь Аннунчаты.
Там в этот момент знаменитый в то время художник распоряжался водворением над алтарем одной из своих новых картин. Некоторые познания, приобретенные мною за время пребывания в монастыре, превратили меня в восторженного поклонника живописи. Картина потрясла меня с первого взгляда. Это было лицо мадонны, столь непорочное, столь прекрасное, с таким божественным выражением материнской нежности! В восторге перед мастерством живописца я на мгновение забылся. Я стиснул руки и не смог удержаться от восхищенного восклицания. Художник заметил мое волнение. Он был польщен и растроган. Моя внешность и манеры внушили ему симпатию, и он подошел ко мне. Я испытывал слишком настоятельную потребность в участии, чтобы оттолкнуть протянутую мне руку, а в этом человеке было столько благожелательности и обаяния, что я сразу проникся доверием.
Я поведал ему мою печальную повесть и в каком положении нахожусь, однако скрыл свое имя и титул. Он, очевидно, заинтересовался моим рассказом, пригласил к себе, и с этого времени я сделался его любимым учеником. Он находил во мне исключительное дарование к живописи, и его похвалы разбудили мое вдохновение. О, блаженная пора моей жизни; о, благословенное время, проведенное под его кровом! Я совершенно преобразился, или, вернее, во мне выступило наружу все лучшее, что только таилось в груди, я жил и теперь таким же затворником, как когда-то в монастыре, но какое различие между этим затворничеством и тем! Все свое время я отдавал ознакомлению с возвышенными и поэтическими идеями, размышлениями по поводу всего выдающегося и благородного в истории и в искусстве, изучению и воспроизведению всего прекрасного и значительного в природе. Я всегда отдавался мечтательности, я всегда пребывал в плену моего воображения, но теперь мои мечты и фантазии держали меня в вечном экстазе. Я смотрел на своего учителя как на доброго гения, открывшего мне волшебное царство. Он не был уроженцем Генуи: он приехал туда по приглашению кое-кого из местных дворян и поселился в этом городе временно, на несколько лет, пока не закончит начатые работы. Обладая слабым здоровьем, он многое в выполнении своих замыслов по необходимости доверял кисти учеников. Он считал, что мне особенно удаются портреты, что я умею схватывать характерные и в то же время мимолетные выражения чувств и передаю их на полотне с исключительной силой. По этой причине я постоянно привлекался к работе над эскизами лиц и зачастую, когда требовалось придать какому-нибудь из них особую прелесть и красоту выражения, он доверял это мне. Мой благодетель всеми силами старался обратить на меня внимание общества, и частью, быть может, благодаря действительным достоинствам моего искусства, частью благодаря его неумеренным похвалам, я приобрел некоторую известность.
Среди принятых им заказов была картина исторического содержания, предназначавшаяся для одного из генуэзских дворцов; на этой картине предполагалось изобразить членов какого-то знатного рода. Мне был поручен один из портретов. Это был портрет молодой девушки, еще не закончившей воспитания в монастыре. Ее взяли оттуда на время, чтобы она могла позировать мне. Впервые я увидел ее в покоях одного из наиболее роскошных дворцов Генуи. Она стояла перед окном, выходящим на набережную; ее освещал поток ослепительно ярких лучей весеннего солнца, который, заливая светом богатую, обитую малиновой тканью комнату, как бы окружал ее ореолом. Ей было шестнадцать лет, и, боже, как прекрасна она была! Эта сцена произвела на меня исключительно сильное впечатление; мне показалось, что предо мной – сама юность, сама весна, сама красота. Я жаждал пасть к ее ногам и поклониться ей, как божеству. Она походила на возвышенный вымысел художников и поэтов, когда они стремятся изобразить свой beau ideal[43], витающий перед их взорами в образах неописуемого совершенства. На мою долю выпало счастье сделать наброски ее лица в различных аспектах, и я любовно, затягивая работу, выполнил порученное мне дело. Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее разгоралась моя влюбленность; в моем безграничном поклонении было что-то болезненное. Мне было всего девятнадцать лет, я был робок, доверчив, неискушен. Ее мать проявляла в отношении меня предупредительность и внимательность, ибо моя молодость и мой энтузиазм к живописи расположили ее в мою пользу и, я склонен думать, в моей внешности и моих манерах, кроме того, заключалось нечто способное вызывать уважение и интерес. Впрочем, несмотря на благожелательность, с какою меня принимали в их доме, я не мог побороть смущения, которое во мне порождала собственная фантазия всякий раз, как я приближался к этому прелестному существу. Я видел в ней нечто большее, чем жительницу земли. Она казалась слишком эфирной для земного существования, слишком хрупкой и возвышенной, чтобы жить между людьми. Нанося на холст ее прелестные черты и устремляя на нее время от времени пристальный взгляд, я упивался сладостным ядом, и моя голова шла кругом. Мое сердце то наполнялось нежностью, то болезненно сжималось от скорби и от отчаяния. Теперь я стал чувствительнее, чем когда-либо, и моя душа запылала в пламени, дотоле дремавшем в ее тайниках. Вы, рожденные в более умеренном климате и не под столь знойным небом, едва ли можете составить себе представление о силе и кипучей страсти наших южных сердец.
В несколько дней моя работа была закончена. Бианка возвратилась к себе в монастырь, но ее образ неизгладимо запечатлелся в моей душе. Он угнездился в моем воображении; он сделался для меня воплощением красоты.
