Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
В этих грезах, я могу сказать даже, почти в бреду, я пробыл около года. Упорство моего воображения таково, что созданный им образ навсегда сохраняется во всей своей силе и свежести. Напомню еще раз, что я был одинок и задумчив, склонен к мечтательности, способен бережно и любовно хранить в себе представления, которые когда-либо владели моею душой.
От этой сладостной, меланхолической и нежной мечтательности меня пробудила смерть моего бесценного благодетеля. Я не в силах описать охватившую меня скорбь. Я остался совсем одинок, и к тому же сердце мое было ранено почти насмерть. Он завещал мне все свое состояние, весьма, впрочем, незначительное из-за свойственной ему отзывчивости и широкого образа жизни, и, умирая, поручил меня попечению одного графа, оказывавшего ему покровительство.
Последний считался человеком щедрым и благородным. Он был любителем искусств и меценатом или, во всяком случае, желал прослыть таковым. Он вообразил, что видит во мне задатки большого мастера – моя кисть привлекала уже внимание знатоков, – и сразу взял меня на свое попечение. Заметив, что я подавлен горем и не в состоянии работать в доме моего покойного благодетеля, он пригласил меня временно поселиться на его вилле, расположенной в живописнейшем месте у самого моря, близ Сестри-Поненте.
Я встретился там с единственным сыном графа – Филиппо. Он был приблизительно моих лет, отменно учтив и весьма приятной наружности; он принял меня чрезвычайно радушно, привязался ко мне и, по-видимому, стремился снискать мое расположение. Мне казалось, однако, что в его привязанности было что-то неискреннее и что его дружеские чувства – не более как каприз. Но вокруг меня не было никого, а мое сердце так нуждалось в участии. Он не получил достаточного образования и, считая, что я умнее и талантливее его, молчаливо признавал мое превосходство.
Я знал, что равен ему по рождению, и это придавало мне известную независимость, что в свою очередь, осталось не без последствий: по крайней мере, мне ни разу не пришлось испытать на себе той взбалмошности и того деспотизма, которые я замечал в нем порою в отношении тех, кто был в его власти. Мы сдружились и подолгу бывали вместе. Впрочем, я любил одиночество, любил предаваться мечтам на лоне окружавшей природы.
Из виллы открывался далекий вид на Средиземное море и живописное Лигурийское побережье. Она одиноко стояла среди мирного парка, богато украшенного статуями и фонтанами и изобиловавшего тенистыми лужайками, рощами и аллеями. Здесь было все: и то, что попросту радует душу, и то, что способно удовлетворить наиболее притязательный вкус. Спокойствие этого чудного уголка в сочетании с романтическими грезами, все еще царившими в моем воображении, смягчало остроту моего горя, которое, мало-помалу перешло в тихую, томную грусть.
Вскоре после моего переселения под гостеприимный кров графа наше одиночество было нарушено появлением на вилле еще одной обитательницы. Это была молоденькая девушка, родственница Филиппо. Ее отец, недавно скончавшийся и находившийся перед смертью в весьма стесненных денежных обстоятельствах, поручил свое единственное дитя заботам и попечению графа. Я много слышал о ее красоте от Филиппо, но моя фантазия, создав собственный идеал красоты, исключала возможность существования других представлений этого рода. В момент ее прибытия мы находились в главной гостиной. Она все еще носила траур и шла, опираясь на руку графа. Взглянув на нее, когда она поднималась по лестнице мраморной галереи, я был поражен изяществом ее движений и стана, той грацией, с какой ее медзаро, эта очаровательная генуэзская шаль, облегала ее тонкую, девическую фигуру. Они вошли… О небо! Я был потрясен, я увидел пред собой Бианку. Да, это была она: бледная и печальная, но еще более прелестная, чем прежде. Время, протекшее со дня нашей последней встречи, придало ей еще большее очарование, и горе, которое ей пришлось перенести, наложило на ее лицо неизгладимый отпечаток грусти и нежности.
Увидев меня, она вздрогнула, ее щеки залила краска румянца, в глазах ее заблестели слезы, ибо она вспомнила о том, в чьем обществе обычно встречалась со мною. Что касается меня, то я не в состоянии описать охватившие меня чувства. Понемногу я преодолел мою робость, обрекавшую меня в ее присутствии на безмолвие. Нас сближало сходство нашей судьбы. Мы оба потеряли самых близких людей на свете; мы оба принуждены были в известной мере рассчитывать на постороннюю помощь. Узнав ее ближе, я нашел, что идеальные представления, которые породил во мне ее образ, вполне соответствуют истине. Ее незнание жизни, ее трогательная восприимчивость ко всему прекрасному и привлекательному в природе напоминали мне мои собственные переживания того времени, когда я в первый раз вышел за пределы монастыря. Справедливость ее суждений восхищала мой ум; ее мягкость влекла мое сердце, ее юная нежная, распускающаяся красота вызывала во мне сладостное безумие.
Я поклонялся ей, как своего рода идолу, как чему-то небесному, и мысль о том, что я недостоин ее, мучила и унижала меня. Но Бианка не была жительницею небес, она жила на земле и была одним из самых чувствительных и любящих созданий земли – да, любящих, ибо она меня полюбила.
Я не могу вспомнить, при каких обстоятельствах я впервые узнал об этом. Думаю, что это случилось не сразу и было воспринято мною как чудо, ибо я не смел верить, не надеялся на возможность подобного счастья. Мы оба находились в нежном, жаждущем любви возрасте; мы постоянно общались, нас интересовало одно и то же – музыка, поэзия и живопись соединяли нас в общих восторгах; среди прекрасной романтической природы мы жили почти вне общества. Что же удивительного в том, что два юных сердца, оказавшиеся друг возле друга, с радостью соединились в одно!
О боги! Какой сон, какой сладостный, но – увы! – мимолетный сон овеял тогда мою душу! Окружающий мир сделался для меня раем, ибо около меня была женщина, восхитительная, прелестная женщина, разделявшая его вместе со мной. Как часто бродили мы вдоль живописных берегов Сестри или карабкались на дикие скалы; у наших
