Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Одни беды, – с отсутствующим видом тихо проговорила она. – Одни беды для тех, чья кожа не белого цвета.
Гнев и возбуждение больше не искажали ее лицо, она смотрела на Виллемса напряженным, скорбным взглядом. Он разом пришел в себя и снова обрел способность говорить.
– Аисса! – воскликнул Виллемс. Слова слетели с его губ с нервной торопливостью. – Аисса! Ну как я смогу здесь жить? Доверься мне. Поверь в меня. Давай уедем отсюда. Далеко-далеко! Очень далеко, где будем только ты и я!
Он ни на секунду не задумался, сможет ли бежать и, если сможет, то как и куда. Его нес поток ненависти, отвращения и презрения белого человека к чужой крови, чужой расе, коричневой коже, к сердцам, обманчивее моря и чернее ночи. Стойкая антипатия заглушала голос разума, убеждала в невозможности жить среди ее народа. Он умолял ее бежать с ним, потому что изо всей ненавистной толпы ему была нужна только эта женщина, но отдельно, без них, без придатка в виде племени рабов и головорезов, в котором она родилась. Он ни с кем не желал ее делить, хотел увезти подальше ото всех, в какое-нибудь глухое, безопасное, уединенное место. Говоря, он еще больше распалялся, в душе закипали гнев и презрение, ненависть почти что сменилась страхом, страсть к Аиссе стала огромной, жгучей, непоследовательной и безжалостной, она взывала к Виллемсу, преодолевая все заслоны органов чувств, громче ненависти, сильнее страха, интенсивнее презрения, неудержимая и неотвратимая, как смерть.
Стоя в некотором отдалении – в освещенной зоне, на рубеже тьмы, из которой пришла, – Аисса прислушивалась, спрятав одну руку за спину, а другую вытянув и раскрыв ладонь, словно пытаясь поймать летающие в воздухе слова, страстные, угрожающие, заклинающие, сплошь окрашенные душевным страданием Виллемса, выталкиваемые наружу терзающей его грудь нетерпеливостью. Слушая, она чувствовала, как постепенно замирает сердце, по мере того как под нее негодующим взором прояснялся смысл призывов Виллемса, с нарастающей яростью и болью наблюдала, как медленно рассыпается здание ее любви, творение ее рук, разрушенное страхами и двуличием этого человека. Память Аиссы хранила их встречи у ручья, когда она слышала другие слова, другие мысли, обещания и призывы, срывавшиеся с губ этого мужчины под воздействием ее взгляда или улыбки, кивка, тихого шепота. Неужели и тогда его сердце хранило чей-то еще образ, другие желания, помимо желания любить, другие страхи, кроме страха потерять ее? Как такое может быть? Неужели она вмиг подурнела или состарилась? Аиссу охватили ужас, удивление и гнев человека, которого неожиданно унизили. Твердым, строгим взглядом она пристально смотрела на мужчину, родившегося в стране насилия и коварства, откуда к людям небелой расы приходят одни несчастья. Вместо того чтобы думать о ее ласках, забыть обо всем мире в ее объятиях, он думал о своих людях, о тех, что захватили все земли, хозяйничают на всех морях, не знают, что такое милость и правда, во всем полагаются только на силу. О, мужчина с сильными руками и лживым сердцем! Он просит уехать с ним в далекий край, потеряться среди холодных глаз и лживых сердец и потерять его тоже! Никогда! Он лишился рассудка, сходит с ума от страха. Но он от нее не уйдет! Он будет и рабом, и хозяином здесь, где у него никого, кроме нее, нет, где ему придется жить ради нее или умереть. Она имеет право на его любовь, которую сама же вызвала; эта любовь и сейчас живет в нем, когда он произносит эти бессмысленные слова. Его надо отгородить от других белых людей частоколом ненависти. Он должен не просто остаться, а сдержать слово, которое дал Абдулле, после чего ее положение станет безопасным.
– Аисса, давай уедем! Когда ты со мной, я готов броситься на них с голыми руками. Или нет. Завтра мы будем на корабле Абдуллы. Если ты поедешь со мной, я мог бы… Если бы корабль вдруг сел на мель, мы могли бы в суматохе взять каноэ и убежать. Ты ведь не боишься моря. В море я буду свободным человеком.
Виллемс, протягивая руки, постепенно приближался к ней, пылко рассыпая бессвязные фразы, которые из-за горячности его речи спотыкались и набегали друг на друга. Аисса отступала назад, сохраняя дистанцию, не отрывая глаз от его лица, следя за игрой сомнений и надежд пронзающим взглядом, который, казалось, доставал до самых сокровенных мыслей в его голове. Аисса будто заворачивалась в складки обступившей их темноты, отчего ее фигура теряла очертания и четкость. Виллемс не отставал ни на шаг; наконец они остановились лицом к лицу под большим деревом. Изгнанник леса, могучий, недвижимый и гордый в своем одиночестве исполин, единственный, кто уцелел на участке, расчищенном пигмеями, копошащимися у него под ногами, высокой башней нависал над их головами. В своем одиноком величии он бесстрастно и горделиво поглядывал на суету внизу, раскинув ветви надменным покровительственным жестом, точно хотел дать этим существам приют под своей пышной кроной, руководствуясь высокомерным сочувствием племени сильных, насмешливой жалостью состарившегося великана к противоборству двух человеческих душ под холодным взглядом сверкающих звезд.
Последний громкий призыв к милости отозвался дрожью в угрюмой кроне, прокатился по веткам, разбудил белых птичек, дремавших крыло к крылу, и угас в гуще неподвижной листвы, не оставив эха. Виллемс не видел ее лица, но слышал вздохи и разрозненные звуки невнятных слов. Когда он, затаив дыхание, попытался напрячь слух, Аисса неожиданно воскликнула:
– Ты слышал, что он говорил? Он проклинал меня за мою любовь к тебе. Ты принес мне страдания, борьбу и отцовские проклятия. А теперь хочешь увезти меня в далекие края, где я потеряю тебя и свою жизнь, потому что любовь к тебе теперь суть моей жизни. Что есть кроме нее? Не шевелись! – резко вскрикнула она. – Молчи! Вот, держи! Можешь спать спокойно!
Он заметил легкий взмах руки. Что-то со свистом пролетело мимо и ударилось о землю за его спиной рядом с костром. Виллемс непроизвольно оглянулся. Около углей лежал крис без ножен, волнистый черный предмет, похожий на живое существо, раздавленное, мертвое и безвредное. Черные волнистые очертания кинжала были хорошо заметны в тусклом красноватом свете костра. Виллемс, не задумываясь, подошел и взял его, согнувшись в печальной, покорной позе нищего, подбирающего брошенную в дорожную пыль монету. Неужели это и
