Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Кто там шумел? – спросил он.
– Не знаю. Он уже ушел, – поспешно ответила Аисса. – Обещай, что ты не вернешься к своим без меня. И со мной тоже. Обещаешь?
– Я уже пообещал. У меня больше нет «своих». Разве я тебе не говорил, что ты все, что у меня есть?
– О да-а, – протянула она, – но я хочу слышать это снова, каждый день, каждый вечер, стоит мне только спросить, и чтобы ты никогда на меня не сердился за эти просьбы. Я боюсь белых женщин со злыми глазами, не знающих стыда. – Она внимательно посмотрела ему в лицо и добавила: – Они очень красивые? Наверняка красивые.
– Я не знаю, – задумчиво пробормотал он. – А если и знал когда-то, то, глядя на тебя, позабыл.
– Позабыл! И меня ты тоже позабыл на целых три дня и три ночи. Почему? За что ты на меня разозлился, когда я повела речь о туане Абдулле в те дни, когда мы жили у ручья? Ты, должно быть, о ком-то вспомнил. О ком-то в том краю, откуда ты приехал. У тебя змеиный язык. Ты белый, и в твоем сердце много обмана. Я это знаю. И все равно не могу не верить, когда ты говоришь мне о своей любви. Но мне страшно!
Ее горячность ласкала самолюбие и раздражала Виллемса в равной мере. Поэтому он сказал:
– Ну теперь-то я с тобой. Я же вернулся. И, кстати, ты первая сбежала.
– Когда ты поможешь Абдулле победить Раджу Лаута, главного серди белых людей, я перестану бояться, – прошептала Аисса.
– Если я говорю тебе, что у меня нет другой женщины, что мне не о чем сожалеть и что я вспоминаю только о своих врагах, ты должна мне верить.
– Откуда ты приехал? – порывисто, безо всякой связи спросила она страстным шепотом. – Что это за страна по ту сторону великого моря, откуда ты приехал? Это страна лжи и коварства, она приносит одни невзгоды всем, чья кожа не белого цвета. Разве ты поначалу не просил меня уехать туда с тобой? Вот почему я убежала.
– Я больше никогда тебя об этом не попрошу.
– И тебя там не ждет другая женщина?
– Нет! – твердо ответил Виллемс.
Аисса склонилась над ним, приблизив губы к его лицу, длинные волосы скользнули по его щеке.
– Ты научил меня любить, как это делает твой народ, чей отец шайтан, – пробормотала она, наклоняясь еще ниже. – Так правильно?
– Да, правильно! – отозвался он очень низким, дрожащим от предвкушения голосом.
Аисса резко прижалась губами к его губам, и Виллемс в блаженстве закрыл глаза.
Наступило долгое молчание. Аисса ласково гладила его по голове, Виллемс лежал в полудреме и был бы совершенно счастлив, если бы не раздражающий вид маячившей вдали хорошо знакомой фигуры – по направлению к фантастически огромным деревьям от него удалялся мужской силуэт. Каждый листик наблюдал за этим человеком, который с расстоянием хоть и сокращался в размерах, но не пропадал из виду совсем, несмотря на то что двигался без остановки. Виллемс желал, чтобы он исчез побыстрее, и с тягостным нетерпением и вниманием ждал этого момента. Фигура ему кого-то напоминала. Ба! Да это же он сам! Виллемс вздрогнул всем телом и открыл глаза, трепеща от резкого возвращения в прежнее состояние, мгновенного, как вспышка молнии. Сцена наполовину приснилась ему – он задремал в руках Аиссы. Это был даже не сон, а прелюдия ко сну. И все же он долго не мог оправиться от потрясения, увидев, как уходит – неспешно, безоговорочно, не таясь. Но куда? Если бы он вовремя не очнулся, то уже никогда не вернулся бы из того места, куда шел. Виллемс был раздосадован, чувствовал себя стражником, от которого сбежал заключенный, улизнувший в тот момент, когда он задремал на посту. Он был не на шутку возмущен и одновременно ошеломлен нелепостью собственных переживаний.
Аисса, почувствовав, что ее любимый дрожит, стала бормотать нежные слова, прижала его голову к своей груди. Виллемс вновь ощутил абсолютный покой сродни окружавшей их тишине и прошептал:
– Ты устала, Аисса.
Она ответила тихо, как выдохнула:
– Я берегу твой сон, дитя мое!
Виллемс затих, прислушиваясь к ее сердцебиению. Он щекой ощущал этот легкий, быстрый, настойчивый, равномерный стук – биение самой жизни, которое вселяло в него ощущение хозяина, уверенного в своей власти над этим живым существом, убежденность в счастливом, хотя и неведомом будущем. От сожалений, сомнений и колебаний не осталось и следа. Как будто их и не было вовсе. Все это теперь казалось далеким, давнишним, нереальным и полинявшим, как угасающее воспоминание о кошмарном сне. Все эти душевные терзания, муки, борьба последних дней, унижение и боль падения были частью скверного кошмара, чего-то привидевшегося во сне, чему суждено быть забытым и растаявшим без следа. А реальная жизнь вот она: сладкий покой, когда голова лежит у нее на груди и уши слышат четкий ритм ее сердца.
Виллемс окончательно пробудился, ощущая в уставшем теле приятное покалывание, которое вызывают несколько секунд непреодолимого освежающего сна, и широко открытыми глазами посмотрел на хижину Омара. Стенки из камыша поблескивали в свете костра, дым тонкими голубыми кольцами и завитками проплывал мимо входа, чернота которого казалась загадочной и непроницаемой, как занавес, скрывающий огромные пространства с подстерегающими в них неприятными сюрпризами. Эта мимолетная фантазия в достаточной мере задержала его внимание, чтобы заметить – как плод праздного воображения, как начало еще одного мимолетного сна и причуду утомленного мозга – внезапное появление из марева чьей-то головы. Лицо с набрякшими веками, худое и желтое, принадлежало старику, растрепанная белая борода доставала до земли. Голова без тела, всего в одном футе от земли, медленно поворачивалась туда-сюда на краю освещенного участка, словно подставляя теплу то одну, то другую щеку. Виллемс в оцепенелом изумлении наблюдал, как черты лица становятся отчетливее, как если бы приближались, как проявляются расплывчатые очертания фигуры, с молчаливым упорством украдкой на четвереньках ползущей к огню. Он был поражен видом не издававшего ни звука слепца, влачившего за собой покалеченное тело с бесстрастным выражением на незрячем лице. Лицо это то отчетливо проступало, то скрывалось за пламенем костра, к которому ползла фигура с крисом в зубах. Виллемсу она не приснилась. Это был Омар. Но почему? Что ему здесь понадобилось?
Виллемс слишком глубоко погрузился в праздную истому, чтобы задумываться над ответом. Вопрос мелькнул в уме и вышел
