С Фингарет - Скифы в остоконечных шапках
Тайну негнущихся наконечников, пробивавшихся толстую медь после закалки в горшке, - эту тайну Арзак давно знал. Неужели ему никогда не откроется тайна нетупеющих акинаков?
До высокого солнца старик и Арзак работали. Старик сдирал с наконечников заусенцы и наплывы. Арзак прилаживал к горловине котла затейливо скрученные ручки.
- Хоть в царский шатер, - сказала Миррина. Она принесла молоко и с горшками в обеих руках остановилась возле Арзака, рассматривавшего свою работу. Крученые ручки вились на котле, словно две змейки. Старик покосился и хмуро отвел глаза.
- Нет, Миррина, не сделал, - грустно сказал Арзак и, переложив на слова значение брошенное Стариком взгляда, добавил: - Может быть, ручки и хорошие, только украсить нарядными ручками старый оббитый котел все равно, что поставить на куртку из потертой овчины красную шерстяную заплату.
- Понять ошибку - значит встать на путь мастерства, - сказала Миррина. Она всегда ободряла Арзака. От Старика редко слово услышишь. Поэтому Арзак очень обрадовался, когда кончив есть и отерев руки и бороду чистой тряпицей, Старик произнес:
- В горне медь, добавь для прочности олово.
Арзак умел понимать молчание Старика. Ему ли не понять сказанное? Старик разрешил приступить к отливки пантеры!
В два прыжка Арзак очутился у горна, но вдруг обернулся, замер, увидел, что Старик тоже прислушивается. Сомнений не оставалось.
- Савлий едет! - закричал Арзак и, забыв о пантере помчался в стойбище.
3. ДЕВОЧКА В БЕЛОЙ КИБИТКЕ
Едет! Едет! Царь! Савлий!
Старые, молодые, женщины с младенцами на руках, ребятишки - все высыпали встречать повозку. Савлия ждали. Едва ветер разнес по степи весть о его приближении, кибитки были составлены вкруг и в котлах на высоких ножках закипела густая баранья похлебка, приправленная острыми травами и чесноком, Фигурки горных козлов у горловин оберегали похлебку от сглаза.
- Оу! Оу! Царь! Царь!
Повозка вползла в кочевье и втащила, словно огромного змея на привязи, толпу орущих людей.
- Савлий! Царь! Оу-о!
Умер царь - вождь вождей, предводитель всех предводителей. В знак горя скифы слез не лили, в знак горя они проливали кровь. Арзак наносил себе раны вместе со всеми.
Вдруг на грудь к нему прыгнул белый с рыжими пятнами лохматый пес. "Лохмат" - Арзак подхватил скулившую собаку и завертел головой, выглядывая Одатис. Одатис и Лохмат были два неразлучника, где Одатис, там и ее кути. Лохмат любого коня догонит, если на нем поскачет малышка. Недаром он в царский стан убежал, когда приезжала Гунда с дружинниками.
- Где Одатис? - спросил Арзак у Лохмата.
Лохмат вырвался и бросился к белой кибитке с откинутым войлочным пологом. В открытом проеме сидела женщина в прекрасном уборе из золота. Это была Гунда, одна из жен Савлия. Арзак тотчас узнал ее. Бедная, значит она...
Он не успел довести свою мысль до конца. В глазах потемнело. Столкнулись и рассыпались искрами золотые круги.
Из-за туго обтянутого, в блестках, плеча царской жены на него смотрела плачущая Одатис.
- Одатис!
- Брат!
Не повернув головы, Гунда двинула локтем, и Одатис исчезла, должно быть, упала.
- Брат, - донеслось из кибитки.
Арзак очутился рядом. Его руки сами собой схватили за повод ближнюю лошадь, и в тот же момент сильный удар кулаком отбросил его на землю.
- Эй, мальчонка, чего к лошадям суешься, жизнь что ли недорога? крикнул дружинник.
Арзак поднялся, потирая ушибленное о камень бедро. Он готов был кинуться в бой с двумя и даже тремя врагами. Но на кого бросаться сейчас, когда врагом оказался обычай? На стародавний обычай с кинжалом не бросишься.
Не ответив дружиннику, стараясь не слышать плача в кибитке, Арзак повернулся и побежал. Ногу рвануло болью, словно бедро пропорол наконечник стрелы с шипом. Но быстрее, чем на охоте, быстрее, чем за конем, с арканом в руках, Арзак бежал к Старику.
- Одатис увозят! - закричал он издалека.
Старик не покинул ради приезда царя своей наковальни; он работал и расслышать Арзака не мог.
- Одатис в кибитке царской жены! - крикнул Арзак, подбегая. - Скажи, что делать? Она не служанка, ее нельзя увозить!
Старик перестал стучать и медленно поднял голову. Он долго смотрел в сторону стойбища, как будто мог разглядеть кибитку с Одатис, потом перевел глаза на Арзака, и Арзаку сделалось жутко, кака на краю пропасти. В глазах Старика он увидел бездонную пустоту.
- Гнур, - сказала Миррина. Она всегда называла старика по имени. Она была рядом и все поняла. Десять лет недаром прошло среди скифов. Миррина знала, что вместе с умершим царем в могилу уходят жена, и служанка, и конюхи с лошадьми. - Гнур, - повторила Миррина громко, словно обращалась к кому-то, кто находился далеко. - Люди тебя боятся, считают злым. Может быть, только мне открылись твои великодушие и доброта. Ты подобрал двух детей, умирающих в канаве. Ты бросил толпе связку медных браслетов и вынес меня из лужи крови, где я валялась изувеченная, и каждый мог меня бить и пинать ногами. Тогда ты восстал против обычая, осуждавшего на смерть бежавшую пленницу. Восстань и теперь.
Гнур, ты мастер, твое сердце способно откликаться не только на звон металла, но и на стон. Слышишь, как плачет Одатис - девочка, посланная тебе богами? Иди и спаси ее. Или ты не пойдешь, твое сердце станет как камень. Орудия смерти ты сможешь ковать, но коня, и оленя, и гибкого барса - все, в чем солнце, и жизнь, и степь - ты не сделаешь никогда.
Голос Миррины дрожал и звенел, как тонкая медь на ветру.
Старик поднялся.
- Оу! Оу! Царь! Царь!
В кочевье Савлий пробыл недолго. Предводитель едва успел поднести к его навощенным губам золотой черпачок с дымящейся вкусной похлебкой, и повозка тронулась в путь. Хвост ползущего следом змея еще удлинился: все мужчины кочевья присоединились к нему, большинство верхом, некоторые в кибитках.
- Савлий! Савлий! Царь! Оу-о!
Черные, как ночь без луны, тонконогие кони храпели, пугаясь воплей и звона. Конюхи не выпускали уздечек из рук. Дрожавших коней приходилось почти тащить.
- Дозволь говорить, Иданфирс, сын Савлия, внук и правнук царей, медленно произнес Старик, поравнявшись с коренастым широкоплечим всадником, чей серый, мышиного цвета цвета конь вышагивал справа от вороной четверки.
Сын Савлия, Иданфирс, наследник бескрайних владений и несчитанных табунов, кольнул акинаком левую руку и, стряхнув каплю крови, скосил глаза. Он увидел гордое удлиненное лицо с насупившими бровями. От крыльев тонкого с горбинкой носа шли резко очерченные глубокие складки и скрывались в негустой бороде, длинными белыми прядями спускавшейся на грудь.
- Говори, седобородый, если дело твое столь важное, что ты врываешься с ним в мой плач по отцу.
- Там, в кибитке, с царской женой едет девчонка. Верни мне ее. Я заплачу выкуп. - Слова падали, словно тяжелые камни в колодец. Старику нелегко было просить.
Иданфирс усмехнулся.
- Ты предлагаешь золото, седобородый? Боюсь, оно затеряется в моем дорожном мешке.
- Я расскажу, как делать нетупеющий акинак.
Так вот кто шел рядом с серым конем - знаменитый Старик! Первый на степи мастер. Из-за кинжалов его работы дрались царские сыновья, из-за колец и браслетов ссорились царские жены. Этот упрямый кузнец не соглашался раскрыть свою тайну ни за богатства, ни под угрозой смерти. Теперь он сам предлагал ее в обмен за девчонку, цена которой три медных колечка.
Иданфирс слегка откинулся назад и поймал цепким взглядом высокую фигуру с поднятыми плечами и втянутой головой. Поодаль он приметил рабыню-гречанку и тонкого белобрысого мальчонку, должно быть внука гордого кузнеца.
- Храни свою тайну, Старик, - Иданфирс принял прежнее положение. Над мертвыми у меня нет власти. Служанка супруги Савлия пойдет вместе со всеми, как должно.
- Она не служанка! - закричала рабыня.
Иданфирс услышал несколько быстрых слов, сказанных ею мальчонке, тот что-то ответил, и все трое, вместе со Стариком, остались позади.
- Она не служанка! - Миррина бросилась к Гунде, сидевшей в проеме кибитки. - Царица, смилуйся, вспомни, Одатис тебе не прислуживала. Ты забрала ее в царский стан, чтобы послушать песни, которые она пела на незнакомом тебе языке. Этим песням я ее научила, да не в добрый, знать, час. Я кормила ее молоком козы и пела, чтобы она не плакала. Слышишь, она зовет меня.
- Мата, мата! - неслось из кибитки.
Лохмат заливался лаем у самых колес.
- Смилуйся, царица, отпусти дитя. Она знает всего три песни. Я же спою тебе тридцать три по три. Возьми меня вместо нее. Возьми меня, ты увидишь, я хорошая песельница.
Голос, звеневший, как тонкая медь на ветру, плач девчонки в кибитке, лай пса у колес - все это развеселило Гунду. В черных глазах метнулось недоброе пламя, по губам змеей пробежала улыбка, губы раздвинулись и крепкий плевок полетел прямо в Миррину.
- Вот тебе мой ответ! - расхохоталась Гунда. На полных щеках закачались и зазвенели цепочки подвесок.
