Орландо - Вирджиния Вулф
«Едва ступлю на английскую землю, мне будет нельзя чертыхаться, – подумала она, – нельзя треснуть мужчину по голове, нельзя заявить, что он лжет почем зря, нельзя выхватить клинок и проткнуть его насквозь, нельзя сидеть среди себе равных, надевать герцогский венец, выступать в процессии, выносить смертные приговоры, командовать армией, гарцевать по Уайтхоллу верхом на боевом коне или вешать на грудь семьдесят две медали. Все, что мне будет дозволено, едва я ступлю на английскую землю, так это разливать чай и спрашивать у милордов, что им предложить. Изволите сахара? Изволите сливок?» Просюсюкав эти слова, Орландо сама ужаснулась, сколь низко пало ее мнение о противоположном поле, хотя раньше она гордилась тем, что мужчина. «Свалиться с мачты, – думала она, – едва увидев женскую лодыжку, вырядиться как Гай Фокс и шествовать по улицам, чтобы женщины тобой восхищались, отказывать женщине в праве на образование, чтобы она не могла над тобой посмеяться, быть рабом тщедушнейшей нахалки в юбке и при этом расхаживать с таким видом, словно ты – венец творения! Боже мой, какое посмешище они из нас делают – какое мы посмешище!» Из-за двусмысленности формулировок может показаться, что Орландо одинаково осуждала оба пола, словно не относилась ни к одному из них, и действительно, некоторое время она буквально разрывалась, чувствуя себя то мужчиной, то женщиной, ибо знала их тайны, разделяла их слабости. Подобное состояние ума чрезвычайно обескураживает, голова идет кругом. Похоже, мрак утешительного неведения развеялся навсегда. Она чувствовала себя перышком на ветру. Поэтому вовсе не удивительно, что она противопоставляла один пол другому, в каждом находила самые презренные слабости и не могла определиться, куда себя отнести – поэтому вовсе не удивительно, что Орландо уже собиралась крикнуть, что готова вернуться в Турцию и вновь стать цыганкой, как якорь с громким плеском упал в море, паруса спустили на палубу, и она поняла (Орландо глубоко погрузилась в размышления и несколько дней не замечала ничего вокруг), что корабль достиг побережья Италии. Капитан тотчас послал узнать, не угодно ли ей отправиться с ним вместе на берег.
Вернувшись наутро, Орландо растянулась на ложе под навесом и предупредительно обернула лодыжки подолом.
«По сравнению с противоположным полом, владеющим любыми видами оружия, мы неразвиты и ничтожны, – думала Орландо, продолжая вчерашнюю фразу, – по их мнению, нам даже знать алфавит ни к чему, – (судя по всему, события прошлой ночи подтолкнули ее к осознанию своей сущности, и теперь она изъяснялась скорее как женщина, причем вполне довольная собой), – и все же они падают с мачт!» На этом Орландо зевнула во весь рот и повалилась спать. Когда она проснулась, корабль шел при попутном ветре вдоль самого берега, и казалось, что городишки на краю утесов того и гляди соскользнут в море, едва удерживаемые где огромным камнем, где корнями могучей древней оливы. До палубы доносился аромат апельсинов, исходивший от увешанных плодами бесчисленных деревьев. Из воды выпрыгивали десятки голубых дельфинов и били в воздухе хвостами. Потянувшись (Орландо вытянула только руки, ведь они, как она теперь знала, не обладают столь губительным эффектом, как ноги), она возблагодарила небеса, что не гарцует по Уайт-холлу на боевом коне и никому не выносит смертный приговор. «Лучше уж, – думала она, – облачиться в нищету и невежество, темные покровы женского сословия; лучше позволить другим править миром и наставлять; лучше отказаться от ратных подвигов, любви к власти и прочих мужских желаний, чтобы в полной мере вкушать самые изысканные удовольствия, кои доступны человеческому духу, – проговорила она вслух, как делала всегда в минуты волнения, – то есть созерцание, уединение, любовь».
– Слава Богу, что я женщина! – вскричала она, едва не впав в другую крайность (ибо нет ничего прискорбнее хоть для мужчины, хоть для женщины – кичиться своим полом), и вдруг споткнулась о необычное слово, которое, как мы ни старались поставить его на место, все же прокралось в конец последней фразы. – Любовь, – протянула Орландо, и тут же любовь со свойственной ей стремительностью и апломбом обрела человеческий облик. Другие идеи довольствуются абстрактными формами, но ей подавай плоть и кровь, мантилью и юбки, чулки и камзол. И поскольку все прежние возлюбленные Орландо были женщинами, теперь, из-за преступной инертности человеческого организма, неспособного изменять себя в угоду условностям, она все еще любила женщину, хотя и сама была женщиной; и осознание того факта, что обе они – одного пола, мало что изменило, разве что оживило и углубило чувства, испытываемые к Саше в бытность мужчиной. Орландо стали ясны тысячи намеков и тайн, которые прежде от нее ускользали. Развеялась разделяющая два пола тьма, насыщенная бесчисленными примесями, и если в том, что сказал поэт об истине и красоте, есть своя правда, то привязанность Орландо обрела в красоте то, что утратила во лжи. Наконец-то, воскликнула Орландо, я поняла Сашу, и в пылу этого открытия, в погоне за явленными ей сокровищами настолько глубоко ушла в себя, что будто пушечное ядро взорвалось возле ее уха, когда мужской голос проговорил: «Позвольте, мэм», мужская рука с татуировкой в виде синего парусника на среднем пальце помогла ей встать и указала на горизонт.
– Утесы Англии, мэм, – объявил капитан и воздел руку, которой указывал в небо, отдавая честь. Орландо вздрогнула во второй раз, еще сильнее.
– Господи Иисусе! – вскричала она.
К счастью, вид родной земли после столь долгого отсутствия вполне оправдывал и внезапный порыв, и восклицание, иначе как бы она объяснила капитану Бартоло бушующие в ней противоречивые чувства? Как объяснить, что она, трепетно повисшая на его руке, прежде была герцогом и послом? Как объяснить, что она, укутанная в складки пудесуа, срубала головы и возлежала с блудницами среди мешков с сокровищами на пиратских кораблях летними ночами, когда цвели тюльпаны и жужжали пчелы возле старой лестницы в Уоппинге? Даже себе самой она не смогла бы объяснить, почему так сильно вздрогнула, увидев, как решительно капитан флота указал на утесы Британских островов.
– Отказывать и уступать, – прошептала она, – так упоительно, настаивать и покорять – так мужественно, созерцать и мыслить – так возвышенно. – Хотя эти слова прекрасно друг с другом сочетались и казались ей верными, по мере приближения меловых утесов Орландо чувствовала себя виноватой, обесчещенной, распутной, что весьма странно для того, кто никогда не задумывался над
