Житейские воззрения кота Мурра / Lebens-Ansichten des Katers Murr - Эрнст Теодор Амадей Гофман
– Мейстер Абрагам! – воскликнул Крейслер. – Разве вы знаете этого старика?
– Вы забываете, что наши прекрасные органы обязаны мейстеру своей новой, отличной структурой, – с улыбкой проговорил аббат. – Но будет об этом! Подождите только терпеливо, пусть все пойдет собственным течением.
Крейслер распростился с аббатом. Ему захотелось пойти в парк, чтобы разобраться в мыслях, которые смутно поднялись в его душе. Но, едва сойдя с лестницы, он услышал за собой возглас: «Domine, domine, capellmeistere! paucis te volo!»
Это был патер Гилариус, сообщивший, что он с нетерпением ожидал конца продолжительной конференции, наконец-то он видит опять своего капельмейстера, Крейслер обязательно должен отправиться с ним немедля и осушить перед завтраком бокал превосходного старого вина, только что вынесенного из погреба для разливки; вино чудное, благородное, огнистое, сердцекрепительное – словом, как раз пригодное для истого музыканта и композитора.
Крейслер по опыту знал, что напрасно было бы стараться уйти от вдохновенного патера Гилариуса; кроме того, стакан доброго вина казался ему совсем не лишним при том настроении, в котором он находился. Последовав за радостным монахом в его комнату, Крейслер увидел уже приготовленную бутылку с благородным напитком: она стояла на маленьком столике, покрытом чистой салфеткой. Тут же виднелись свежеиспеченный белый хлеб, соль и тмин.
– Ergo bibamus! – возгласил патер Гилариус, налил нарядные бокалы зеленого стекла и дружески чокнулся с Крейслером.
– Не правда ли, – начал он, когда бокалы были выпиты, – не правда ли, капельмейстер, наш досточтимый отец охотно бы завербовал вас в длинную рясу? Не делайте этого, Крейслер! Мне хорошо в клобуке, ни за что не хотел бы я снять его снова, но – distinguendum est inter et inter! Для меня добрый стакан вина и хорошее церковное пение – целый мир; но вы, вы… Вы предназначены совсем другому, вам жизнь еще смеется, вам блещут не церковные свечи, а совсем иные огни! Словом, Крейслер, чокнемся! Vivat девица, избранница вашего сердца. Знайте, когда будет ваша свадьба, Herr аббат очень рассердится, но тем не менее не преминет послать вам через меня лучшего вина, какое только найдется в наших подвалах!
Крейслера неприятно поразили слова патера Гилариуса: это было такое ощущение, какое мы испытываем, если кто-нибудь грубыми, неловкими руками прикоснется к нашим нежным, чутким струнам.
– Чего только вы не знаете, сидя в своих четырех стенах! проговорил Крейслер, отнимая свой бокал.
– Domine, – воскликнул патер Гилариус, – Domine Kreislere, не серчайте! Video mysterium, но молчу, молчу! Если вы не хотите… Ну, что говорить! Давайте-ка позавтракаем in camera et faciemus bonum cherubim и bibamus за то, чтобы Господь сохранил по-прежнему покой и благолепие, царившие до сих пор в нашей обители.
– А разве нам что-нибудь угрожает? – спросил Крейслер с напряженным вниманием.
– Domine, – тихонько сказал Гилариус, конфиденциально склоняясь к Крейслеру, – Domine dilectissime! Вы долго прожили у нас и достаточно сами знаете, как велико согласие, в котором мы здесь все живем, как самые разнородные наклонности братии соединяются в одном чувстве общего благодушия. Причиной тому служат и самая местность, и отсутствие строгости в монастырском уставе, и образ жизни, которого мы придерживаемся. Быть может, мы слишком долго вкушали мир. Узнайте, Крейслер! Сюда только что прибыл отец Киприанус, его ждали, и теперь он здесь, с лучшими рекомендациями из Рима. Это совсем еще молодой священник, но на его исхудавшем, неподвижном лице нет ни малейшего проблеска добродушия; напротив, суровые, мрачные черты говорят о неумолимой строгости аскета, достигшего высших ступеней самоистязания. Притом во всех его манерах сквозит полное презрение к тому, что его окружает, которое, правда, проистекает, быть может, из сознания духовного превосходства. В немногих беглых словах он уже расспросил о монастырском уставе и, по-видимому, остался крайне недоволен нашим образом жизни. Вот увидите, Крейслер, этот пришлец перевернет вверх дном все порядки, с которыми мы так сжились! Вот увидите, nunc probo! Те из братии, кто наклонен к строгому образу жизни, легко могут примкнуть к нему; против аббата может образоваться партия, и тому придется сдаться, так как я уверен, что отец Киприанус, просто-напросто эмиссар Его Святейшества папы, воле которого аббат должен подчиняться. Крейслер, что будет тогда с нашей музыкой, что будет с вашим пребыванием здесь? Я говорил ему о нашем хоре, так хорошо организованном, о том, что мы отлично можем исполнять произведения величайших авторов, но мрачный аскет страшно нахмурился и сказал, что подобная музыка прилична среди мирской суеты, а не в церкви, откуда ее вполне справедливо хотел совершенно изгнать папа Марцеллус Второй. Per Diem, если у нас таким образом не будет хора, да, кроме того, закроют и подвалы с вином, тогда… Но пока – bibamus! До поры до времени можно отрешиться от всяких забот ergo gluc-gluc.
Крейслер подумал, что, быть может, новый пришлец гораздо менее строг, чем кажется, что вряд ли аббат со своим твердым характером подчинится так легко воле пришлого монаха, тем более, что у него самого нет недостатка в важных влиятельных связях в Риме.
В это мгновение зазвонили колокола, возвещая, что начинается процессия торжественного принятия брата Киприануса в орден святого Бенедикта.
Крейслер отправился к церкви вместе с патером Гилариусом, который еще раз опрокинул бокал с боязливым bibendum quid. Они пошли по коридору, через окна были видны внутренние покои аббата.
– Смотрите, смотрите! – воскликнул патер Гилариус, подводя Крейслера к углу одного из окон.
Крейслер посмотрел туда и увидал в покоях аббата монаха, с которым аббат, весь раскрасневшись, говорил с необычайным оживлением. Потом аббат преклонился перед монахом, и тот благословил его.
– Ну, разве я был не прав, – тихонько прошептал Гилариус, – ведь я говорил, что в этом монахе что-то особенное, необычайное.
– Да, да, – ответил Крейслер, – этот Киприанус представляет собой нечто незаурядное, и я буду очень удивлен, если в скором времени не обнаружится кое-что.
Патер Гилариус направился к собравшимся монахам, чтобы присоединиться к процессии, в которой братия несла крест, а лица, непричастные монастырю, шли с хоругвями и свечами.
Когда аббат проходил вместе с прибывшим монахом как раз около Крейслера, этот последний тотчас же заметил, что брат Киприанус был именно тем юношей, который на картине пробуждается к жизни. Еще другая догадка внезапно осенила Крейслера. Устремившись в свою комнату, он вынул маленький портрет, данный ему мейстером Абрагамом. Не было ни малейшего сомнения! Он увидал на портрете того же самого юношу, только еще
