Росгальда - Герман Гессе
Твой Иоганн».
Он надписал адрес и положил письмо в переднюю, чтобы Роберт утром отнес его на почту.
Лишь теперь, высунув в окно голову, художник заметил шум дождя, на который раньше, сидя за письменным столом, не обратил внимания. Он падал из мрака мягкими полосами, и Верагут долго еще, лежа в постели, слышал, как он струился и маленькими звонкими ручейками сбегал с отягощенной листвы на жаждущую землю.
X
– Пьер такой скучный, – сказал Альберт матери, когда они вместе сошли в освеженный дождем сад нарезать роз. – Он и все время был не очень-то мил со мной, но вчера он был совсем невозможный. На днях, когда я заговорил о том, чтобы поехать куда-нибудь вместе, он был в восторге. А вчера он как будто совсем не хотел ехать, мне пришлось его почти просить. Для меня это было не такое большое удовольствие, раз я не мог ехать парой. Я поехал собственно только ради него.
– Разве он дорогой вел себя не хорошо? – спросила фрау Верагут.
– Ах, хорошо-то хорошо, но он был такой скучный! Иногда в нем чувствуется прямо что-то пресыщенное, в таком мальчугане! Что бы я ему ни предложил или ни показал, он едва удостаивал кивнуть головой или улыбнуться. Он не хотел сидеть на козлах, не хотел учиться править, не хотел даже есть абрикосов. Совсем как какой-то избалованный принц. Прямо досадно! Я говорю это тебе потому, что в другой раз я, право, не возьму его.
Мать остановилась и испытующе посмотрела на него, улыбаясь над его возбуждением и любуясь его сверкающими глазами.
– Ах, ты, большой мальчик, – успокаивающе сказала она, – ты должен быть терпелив по отношению к нему. Может быть, он был не совсем здоров, он и сегодня утром почти ничего не ел. Это случается иногда со всеми детьми, с тобой это тоже бывало. Легкого расстройства желудка или скверных снов ночью достаточно для этого, а Пьер ведь у нас такой хрупкий и чувствительный. И потом, пойми, он, может быть, немножко ревнует. Ты должен принять во внимание, что обыкновенно я все свое время отдаю ему, а теперь ему приходится делиться с тобой.
– Но ведь у меня каникулы! Он мог бы понять это, он не глуп!
– Он ребенок, Альберт, ты старше его и должен быть благоразумнее.
С отливавших металлическим блеском листьев еще падали капли. Мать и сын выбирали исключительно желтые розы, которые Альберт особенно любил. Он раздвигал верхушки кустов, а мать садовыми ножницами срезывала еще мокрые цветы, жалко свисавшие вниз.
– Скажи, я был похож на Пьера, когда был в его возрасте? – задумчиво спросил Альберт.
Фрау Адель подумала. Она опустила руку с ножницами, заглянула сыну в глаза и затем закрыла свои, чтобы вызвать в себе его детский образ.
– Наружностью ты был довольно похож на него, за исключением глаз. Только ты был не такой тонкий и высокий, ты начал расти позже.
– А вообще? Я хочу сказать, характером?
– Ну, капризов у тебя было тоже достаточно, мой мальчик. Но мне кажется, ты был постояннее, ты не так быстро менял свои игры и занятия, как Пьер. Он порывистее, чем ты был, ты был более уравновешен.
Альберт взял у матери из рук ножницы и нагнулся, приглядываясь, над розовым кустом.
– Пьер больше похож на папу, – тихо сказал он. – Знаешь, мама, это удивительно, как в детях повторяются и смешиваются особенности родителей и предков! Мои друзья говорят, что в каждом человеке с рождения заложено все, что определяет его дальнейшую жизнь, и с этим ничего нельзя поделать, абсолютно ничего. Вели, например, у кого-нибудь есть наклонность к тому, чтобы стать вором или убийцей, то ничто не поможет, он должен стать преступником. Это ужасно. Ты, конечно, тоже так думаешь? Это научная истина.
– Бог с ней, с наукой. – улыбнулась фрау Адель. – Когда кто-нибудь сделается преступником и совершит убийство, наука, может быть, и может доказать, что это было в нем всегда. Но я нисколько не сомневаюсь, что есть очень много порядочных людей, которые унаследовали от родителей и дедов достаточно дурного и все-таки остались хорошими, и этого наука не может исследовать до конца. Я считаю, что хорошее воспитание и добрая воля сильнее всякой наследственности Что справедливо и порядочно, мы все знаем, и этого мы и должны держаться. Что же в нас скрывается из прадедовских тайн, этого никто хорошенько не знает, и лучше с этим не считаться.
Альберт знал, что его мать никогда не вступает в диалектические пререкания, и в сущности он инстинктивно чувствовал правоту ее бесхитростного образа мыслей. Но в то же время он сознавал, что так легко с этой опасной темой покончить нельзя, и ему хотелось сказать что-нибудь основательное о том учении о причинности, которое всегда казалось ему таким убедительным в устах некоторых из его друзей. Но он напрасно искал в своем уме твердых, определенных, значительных фраз, да и, в противоположность этим друзьям, которыми он восхищался, он чувствовал себя в сущности гораздо более наклонным к этически-эстетическому миросозерцанию, чем к научно-объективному, которое исповедовал в кругу своих товарищей. Таким образом, он оставил все эти вопросы в покое и перешел опять к розам.
Между тем Пьер, который, в самом деле, чувствовал себя нехорошо и утром проснулся гораздо позже обыкновенного и в очень вялом настроении, оставался в детской до тех пор, пока ему не надоели все его игрушки. Ему было очень не по себе и казалось, что должно случиться что-нибудь особенное, чтобы этот скучный день сделался сносным и сколько-нибудь приятным для него.
Колеблясь между ожиданием и недоверием, он вышел из дому и направился в липовый сад в поисках чего-нибудь нового, какой-нибудь находки или приключения. В желудке у него было неприятное ощущение, знакомое ему по прежним случаям недомогания, а в голове была усталость и тяжесть, каких он не испытывал еще никогда. Охотнее всего он уткнулся бы головой в колени матери и дал волю слезам. Но этого нельзя было сделать, пока здесь был гордый большой брат, который и так всегда давал ему чувствовать, что он еще маленький мальчик.
Если бы матери пришло в голову самой что-нибудь сделать, позвать его к себе, предложить ему поиграть во что-нибудь и приласкать его! Но она, конечно, уже опять ушла с Альбертом. Пьер чувствовал, что сегодня несчастный день и что надеяться не на что.
Он уныло и нерешительно побрел по усыпанным песком дорожкам, засунув руки в карманы и покусывая увядший
