Росгальда - Герман Гессе
Был молочно-бледный вечер; с ближайшей проселочной дороги доносились, заглушенные парком, скрип телег с сеном да грубоватые перекликания и смех наработавшихся за день работников и служанок. Верагут, поеживаясь, вышел на берег, тщательно вытерся досуха, пошел в свою маленькую гостиную и закурил сигару.
Он собирался писать сегодня письма и взялся было за ящик стола, но с досадой опять вдвинул его и позвонил Роберта.
Камердинер торопливо вошел в комнату.
– Скажите, когда вернулись молодые господа?
– Их еще нет, барин.
– Как, еще не возвращались?
– Нет, барин. Лишь бы только господин Альберт не загнал гнедого, он любит ездить очень быстро.
Художник не ответил. Он думал, что Пьер давно вернулся, и ему хотелось взять его к себе еще на полчасика. Сообщенное ему известие раздосадовало и немного испугало его.
Он побежал в большой дом и постучался в комнату жены. Она встретила его с изумленным видом: давно уже не случалось, чтобы он зашел к ней сюда, да еще в такой час.
– Извини, – стараясь подавить свое волнение, сказал он, – но я хотел бы знать, где Пьер.
Фрау Адель удивленно посмотрела на мужа.
– Ведь мальчики уехали на прогулку, ты же знаешь. Надеюсь, ты не беспокоишься? – прибавила она, почувствовав его раздражение.
Он досадливо пожал плечами.
– Конечно, нет. Но я нахожу, что это очень бесцеремонно со стороны Альберта. Он говорил о нескольких часах. Он мог бы хоть телефонировать нам.
– Но ведь еще рано. К ужину они, наверно, будут здесь.
– Всегда, когда мне хочется видеть Пьера, оказывается, что его нет!
– Не понимаю, почему ты сердишься. Ведь это чистая случайность. Пьер бывает у тебя достаточно часто.
Он закусил губы и молча вышел. Она была права, нелепо было волноваться, нелепо вообще быть чересчур пылким и хотеть чего-нибудь от данного мгновения! Гораздо лучше сидеть и терпеливо ждать, как это делает она!
Он гневно прошел через двор и вышел на дорогу. Нет, он не хочет этому учиться, он не откажется ни от радости, ни от гнева! Как смирила и укротила его уже эта женщина, каким сдержанным и старым стал уже он, когда-то не знавший удержу в веселье и в радости превращавший ночи в дни, а в гневе ломавший стулья! Вся злоба и горечь снова вспыхнули в нем и вместе с ними – неудержимая потребность в ребенке, взгляд и голос которого одни могли влить в его душу радость.
Крупными шагами он быстро шел по вечерней дороге. Послышался стук колес, и он бросился навстречу. Но это оказалась крестьянская кляча, запряженная в телегу с овощами. Верагут окликнул крестьянина.
– Вы не обогнали коляски с двумя молодыми людьми на козлах?
Крестьянин, не останавливаясь, покачал головой, и его тяжелая лошадь равнодушно потрусила дальше.
Художник продолжал идти по дороге. Гнев его мало-помалу улегся. Походка его сделалась спокойнее, и, охваченный приятной усталостью, он неторопливо шагал вперед, а глаза его благодарно отдыхали на тихом, богатом пейзаже, нежно и призрачно выделявшемся в туманном вечернем свете.
Он уже почти не думал о своих сыновьях, когда, после получаса ходьбы, навстречу ему показалась коляска. Он заметил ее только тогда, когда она была уже близко. У большой груши Верагут остановился, а когда коляска приблизилась настолько, что он мог различить лицо Альберта, он еще больше отступил назад, чтобы его не увидели и не окликнули.
Альберт был на козлах один. Пьер полулежал в углу коляски, опустив непокрытую голову, и, по-видимому, дремал. Коляска покатилась дальше; художник смотрел ей вслед. Он стоял у края пыльной дороги до тех пор, пока она не скрылась из вида. Тогда он повернул и пошел назад. Ему хотелось еще повидать Пьера, но мальчику было уже пора спать, а у него самого не было желания еще раз показываться сегодня у жены.
Он прошел мимо парка, дома и ворот и спустился вниз, в город, где поужинал в народном погребке и долго сидел, просматривая газеты.
Между тем его сыновья были давно дома. Альберт сидел у матери и рассказывал. Пьер очень устал, не хотел ничего есть и уже спал в своей хорошенькой маленькой спальне. И когда отец ночью вернулся и проходил мимо дома, нигде не было видно света. Теплая беззвездная ночь окутывала парк, дом и озеро черным молчанием, а из неподвижного воздуха тихо падали мелкие капли дождя.
Верагут зажег у себя в гостиной огонь и сел за письменный стол. Его сонливость совершенно исчезла. Он взял листок почтовой бумаги и стал писать Отто Буркгардту. В открытые окна влетали ночные бабочки и мошки. Он писал:
«Милый Отто!
Ты, верно, не ждешь теперь письма от меня. Но раз я уже пишу, то ты, конечно, ждешь большего, чем я могу дать. Ты ждешь, что теперь все во мне пришло в ясность, и я вижу испорченный механизм своей жизни в разрезе так же ясно, как, тебе кажется, видишь его ты. К сожалению, это не так. Правда, с тех пор, как мы с тобой поговорили об этом, во мне точно вспыхнула зарница, и в иные мгновения много мучительного раскрывается передо мной; но здесь нужен ясный свет дня, а его еще нет.
Что я сделаю потом, я не могу сказать. Но я еду! Еду с тобой в Индию, и ты уж позаботься о билете для меня, когда соберешься ехать. Лето я хотел бы еще провести здесь, но осенью – чем раньше, тем лучше.
Картину с рыбами, которую ты здесь видел, я хотел бы подарить тебе, но мне было бы приятно, если бы она осталась в Европе. Куда ее послать?
Здесь все по-прежнему. Альберт разыгрывает светского человека, и мы обращаемся друг с другом необыкновенно почтительно, точно посланники двух враждебных держав.
Перед отъездом я еще раз жду тебя в Росгальду. Я должен показать тебе картину, которая будет готова на этих днях. Она недурна и была бы славным заключительным аккордом, если бы меня за морем сожрали ваши крокодилы, что, впрочем, несмотря ни на что, было бы мне нежелательно.
Пора ложиться, хотя спать совсем не хочется. Я сегодня провел девять часов у
