Укридж. Любовь на фоне кур - Пэлем Грэнвилл Вудхауз
– Одно последнее слово, – сказал я. – Одна заключительная ремарка.
– Ну?
– Я сижу вон в том углу балкона, – сказал я, – и упоминаю этот факт исключительно, чтобы ты остерегся. Если, танцуя, ты окажешься под этим местом, я уроню на тебя тарелку. И если она тебя прикончит, тем лучше. Я бедный, свирепо угнетаемый малютка, и у меня в жизни мало удовольствий.
Из-за слабовольно-сентиментального отношения к традициям я воздержался и не оказал человечеству эту услугу. И если не считать того, что я метнул в него булочку – которая в него не попала, но по счастливой случайности угодила в того из моих приглашенных, который особенно оскорбительно фыркал на мой пронафталиненный костюм, – никаких карательных мер против Укриджа я не принимал. Но урони я на него фунт свинца, его вид, когда он на следующий день посетил меня, был бы менее сокрушенным. Он вошел в мою гостиную скорбной походкой человека, который в стычке с Судьбой потерпел поражение. Я уже приготовил в уме десяток преотличных язвительных словечек, но его тоскливый облик был таким, что я оставил их при себе. Упреки по его адресу были бы равносильны пляске на гробах.
– Бога ради, что стряслось? – спросил я. – Ты выглядишь как жаба в борозде, упомянутая поэтом Бернсом.
Он со скрипом сел и закурил одну из моих сигар.
– Бедная малютка Дора.
– Что с ней такое?
– Получила по шеям.
– По шеям? От твоей тетки, ты это имеешь в виду?
– Да.
– Но за что?
Укридж тяжко вздохнул:
– Злополучное стечение обстоятельств, старый конь, и в основном по моей вине. Я не сомневался, что все сойдет тип-топ. Видишь ли, моя тетка каждый вечер отправляется на боковую в половине одиннадцатого, и я подумал, что Дора ускользнет в одиннадцать через открытое окно, не закрыв его за собой, чтобы без помех пробраться назад, когда мы вернемся от Марио. И что же произошло? Кто-то из чертовых ослов, которые много на себя берут, – сказал Укридж в справедливом гневе, – взял да и запер чертово окно. Не знаю, кто это был. Подозреваю дворецкого. У него есть гнусная привычка поздно вечером обходить дом и запирать все, что под руку попадется. Провалиться мне, это немножко слишком множко! Если бы только люди перестали вмешиваться не в свое дело и не выглядывали бы, не вынюхивали…
– Так что произошло?
– Открытым мы оставили окно в посудомойной, и, когда мы вернулись сегодня утром в четыре часа, инфернальная рама не поддавалась никаким усилиям. Перспектива выглядела не очень, но тут Дора вспомнила, что окно в ее спальне открыто круглые сутки, и мы немножко взбодрились. Ее комната на третьем этаже, но я знал, где найти приставную лестницу, и сходил за ней, и приставил, и Дора как раз начала вспархивать по ней, легко и весело, черт дери, и тут кто-то посветил на нас огромным мерзким фонарем, и это оказался полицейский, желающий узнать, что мы тут делаем. В чем беда лондонских полицейских, малышок, почему они стали предметом общего осуждения и вошли в присловье? А в том, что все они до единого – любители подглядывать и подсматривать. Понять не могу, почему они не уделяют больше времени собственным делам! Ежечасно совершаются десятки убийств по всему Уимблдону, а этот типчик стоит, поигрывает своим инфернальным фонарем и интересуется, что мы тут делаем! И ведь не удовлетворился простым объяснением, что все в полном порядке, а с непохвальной настойчивостью перебудил весь дом, чтобы нас опознали.
Укридж умолк, и его выразительное лицо омрачилось воспоминанием о пережитых муках.
– Ну и? – спросил я.
– Сбылось.
– Что-что?
– Нас опознали. Моя тетка. В халате и с револьвером. И, короче говоря, бедная малютка Дора получила по шеям.
В сердце своем я не сумел осудить его тетку за то, в чем он явно видел свидетельство надменной и возмутительной тирании. Будь я девствующей тетушкой в годах и с твердыми правилами, я избавил бы себя от услуг секретарши-компаньонки, которая возвращается на насест всего на пару часов раньше молочного фургона. Однако Укридж явно нуждался в сочувствии, а не в сухом напоминании о взаимоотношениях нанимателя и нанимаемого, и я одолжил его парочкой «гм-гм». Казалось, «гм-гм» его несколько утешили, и он обратился к практической стороне ситуации.
– Так что же делать?
– Не вижу, что ты мог бы сделать.
– Но я обязан что-нибудь сделать. Из-за меня бедная малютка лишилась места, и я должен постараться, чтобы она снова его получила. Место препоганое, но обеспечивает ей хлеб с маслом. Как, по-твоему, Джордж Таппер не согласится подскочить и поговорить с моей теткой, если я его попрошу?
– Думаю, согласится. Другого человека с таким добрым сердцем в мире нет. Но сомневаюсь, что у него что-нибудь получится.
– Вздор, малышок! – сказал Укридж, чей непобедимый оптимизм мужественно восстал из бездны. – Я полностью полагаюсь на старичка Таппи. Сейчас же отправлюсь к нему.
– Да, конечно.
– Только одолжи мне на такси, старый конь, и я прибуду в министерство иностранных дел до часа дня. Даже если из этого ничего не выйдет, он, во всяком случае, разделит со мной свой обед. А я нуждаюсь в подкреплении сил, малышок, крайне нуждаюсь. Эта заваруха очень меня вымотала.
Три дня спустя, взбодренный ароматом жареной грудинки и кофе, я поспешил довершить свой туалет и, войдя в гостиную, обнаружил, что Укридж забежал позавтракать со мной, что входило в его дружеские привычки. Он вновь казался полным оптимизма и деловито орудовал ножом и вилкой, как того требовал его аппетит.
– Доброго утра, старый конь, – сказал он радушно.
– Доброго утра.
– Дьявольски хорошая грудинка. Лучше я не едал. Баулс сейчас поджаривает малую толику для тебя.
– Очень мило. Я бы выпил чашку кофе, если ты не против, чтобы я в ожидании расположился тут как дома. – Я начал вскрывать конверты, лежавшие возле моей тарелки, и вдруг заметил, что мой гость напряженно сверлит меня взглядом сквозь стекла своего как всегда перекошенного пенсне. – Что случилось?
– Случилось?
– Но ты же, – пояснил я, – смотришь на меня как рыба в последней стадии чахотки.
– Неужели? – Он отхлебнул кофе с преувеличенной беззаботностью. – Собственно говоря, малышок, я слегка заинтересовался. Вижу, ты получил письмо от моей
