Финеас Финн - Энтони Троллоп
В первый вечер дома Финеас целый час просидел внизу с отцом, обсуждая планы на жизнь. Он чувствовал – не мог не чувствовать, – что теперь уже не тот герой, каким был, когда приезжал в Киллало в прошлый раз, в сопровождении британского министра. И все же его отец изо всех сил старался никак не намекнуть ни на что подобное. Финансовое положение старого доктора было уже не так прочно, как в те времена, когда Финеас, питая большие надежды, впервые отправился в Лондон. С тех пор доктор отошел от дел и теперь жил лишь на то, что успел скопить. Последние два года он был избавлен от необходимости обеспечивать сына и, вероятно, позволил себе думать, что больше таковой не возникнет. Теперь, однако, обстоятельства переменились. Сможет ли сын прожить на двести фунтов в год? Тогда для нужд семьи осталось бы четыреста. Финеас клялся, что справится, имея и сто пятьдесят, и они в конце концов сошлись посередине, на ста семидесяти пяти. Ровно столько Финеас платил за комнаты, от которых отказался в Лондоне, но, пока он жил в этих комнатах, доход его составлял две тысячи фунтов в год. Права арендаторов – прекрасная штука, но точно ли они стоили таких жертв?
– А что насчет милой Мэри? – спросил отец.
– Надеюсь, нам не придется ждать слишком долго, – отвечал Финеас.
– Я сам этого не слышал, но твоя мать говорит, что миссис Флад Джонс решительно против долгой помолвки.
– Что же я могу поделать? Она не захочет, чтобы я женился на ее дочери, не имея иного дохода, кроме содержания от вас.
– Твоя мать сказала, что у миссис Флад Джонс есть идея, будто вы могли бы поселиться вместе – мол, они сдадут Фладборо, и тогда вы могли бы снять небольшой домик в Дублине. Заметь, Финеас, я этого не предлагаю.
Наш герой подумал про себя, что еще не так низко пал в жизни, чтобы подчиняться условиям, которые станет диктовать ему миссис Флад Джонс.
– Я рад, что не предлагаете, сэр.
– Отчего же, Финеас?
– Оттого, что мне пришлось бы отказаться, даже если бы план исходил от вас. Жить в одном доме с тещей едва ли может быть удобно.
– Я никогда не пробовал, – сказал доктор.
– И я не стану. Уверен, Мэри ничего подобного не потребует и готова ждать. Если я своим упорным трудом смогу сократить срок ожидания, то непременно это сделаю.
Миссис Финн, по всей видимости, сумела деликатно донести решение Финеаса до миссис Флад Джонс, потому что больше ему о совместном хозяйстве ничего не говорили. Тем не менее по тому, как упомянутая леди с ним держалась, нашему герою было ясно: будущая теща считает, будто он поступает с ее дочерью очень дурно. Но что с того? Никто здесь не знал историю мадам Гослер – и, конечно, никто не должен был узнать. Никто никогда не услышит, как достойно он повел себя в отношении своей милой Мэри.
Сама Мэри, впрочем, знала – Финеас поведал ей перед тем, как уехать в Дублин. Влюбленные позволили себе – или же им позволили старшие – насладиться одной неделей чистейшего счастья, и за эту неделю Финеас, кажется, рассказал невесте все – во всяком случае, столько, сколько было возможно, чтобы изложенное не казалось хвастовством. Как же мужчине удержаться от подобных историй, когда рядом, об руку с ним девушка, которая делится всеми мелкими подробностями своей жизни, прося взамен лишь откровенности? И такими драгоценными она считает его секреты, с таким благоговением к ним относится, что ее верность кажется ему незыблемой, будто она – богиня, воплотившая в себе честность и прямодушие. А искушение открыть сердце так велико! За все, что он рассказывает, она любит его лишь горячее и беззаветнее. Мужчина стремится покорить деву, не знавшую любви, и счастлив, зная или по крайней мере веря, что покорил ее, но для женщины каждая бывшая соперница – еще одна жертва под колесами ее триумфальной колесницы. «Все эти женщины были ему дороги, и в каждой он находил что-то особенное, но теперь он пришел ко мне, а значит, я ему милее, чем они все» – так Мэри привыкла думать о Лоре, и о Вайолет, и о мадам Гослер: у всех них были свои достоинства, но никем ее возлюбленный не был так очарован, как ею, прильнувшей к его груди. И я полагаю, что она была права в своей вере. Финеас никогда в жизни не был так счастлив, как во время чудесных вечерних прогулок вдоль берегов озера Лох-Дерг тем летом.
– Я никогда не стану торопить тебя – никогда, – сказала она перед его отъездом. – Мне достаточно, чтобы ты писал мне.
– Но мне этого будет недостаточно, Мэри.
– Тогда тебе придется приезжать и навещать меня. Ах, какие счастливые, счастливые дни это будут! Но, конечно, мы не сможем пожениться в ближайшие двадцать лет.
– Скорее уж сорок.
– Как тебе угодно. Ты знаешь, что я имею в виду. И, Финеас, я должна сказать тебе одну вещь, хотя мне грустно думать об этом и будет грустно говорить.
– Я не позволю тебе грустить в наш последний вечер, Мэри.
– Но я должна это сказать. Я начинаю понимать, от чего ты ради меня отказался.
– Я ни от чего не отказывался.
– Если бы меня не было в Киллало, когда приезжал мистер Монк, и если бы мы не… не… О боже, если бы я не любила тебя так сильно, ты мог бы остаться в Лондоне и та леди стала бы твоей женой!
– Никогда! – решительно ответил Финеас.
– Разве нет? Но теперь ты не можешь на ней жениться, Финеас. Я не буду притворяться, будто готова тебя отпустить.
– Это несправедливо, Мэри.
– Ах, ну что ж, говори как хочешь. Несправедливо – значит, я несправедлива. Но я умру, если потеряю тебя.
Правильно ли он поступил? Как можно было в этом сомневаться, как задаваться подобным вопросом? Кто любил его или был способен любить, как Мэри? Какая из женщин была так мила, так добра к нему и так похожа на ангела? Он поклялся, что больше любых своих успехов гордится тем, что ее завоевал, и что из всех сокровищ, которые ему встречались, она – самое драгоценное. В ту ночь Мэри легла спать счастливейшей девушкой в целом Коннахте, хотя при расставании поняла, что не увидит его снова до сочельника.
Однако она увидела его еще до окончания лета, и вот как это случилось. Сразу после принятия наскоро составленного ирландского билля о реформе парламент, как известно читателю, был распущен.
