Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды
С тех пор, как я развязал этот мешок, в жизни моей начался период, который, по существу, не завершился до сих пор, и, насколько я себе представляю, может продолжаться до моей собственной кончины. Это, по сути, кабальная зависимость от выдр, помешательство на выдрах, которое, как выяснилось позже, характерно для большинства, кому когда-либо приходилось держать их. Тварь, которая, не очень-то смутившись, выбралась из мешка на просторный кафельный пол спальни консульства, была в то время похожа ни на что иное, как на очень маленького средневекового дракона. С головы до самого кончика хвоста она была покрыта симметричными зубчатыми пластинками брони из грязи, меж бугорками которой просматривался мягкий бархатистый мех, такой, как бывает у шоколадно-коричневого крота. Зверёк встряхнулся, и я уж было приготовился к тому, что этот грозный камуфляж превратится в пыльное облако, но манёвр этот на нём никак не отразился, и только через месяц, после долгих трудов, мне удалось, наконец, соскрести последние остатки грязи и увидеть его, так сказать, в настоящем обличье.
И всё же в тот самый первый день я распознал в нём выдру, какой мне ещё не доводилось видеть живьём. Мех её был несколько похож на одну необычную шкурку выдры, которую я ещё раньше купил у арабов в одном из болотных селений. Миджбил, так назвал я свою новую выдру по имени шейха, у которого мы недавно останавливались и имя которого заинтриговало меня волшебной картинкой похожего на утконоса животного, и в самом деле принадлежал к породе до того неизвестной науке, и впоследствии, после обследования зоологами как меха, так и всего тела, получил название Lutrogale perspicillata maxwelli, или же максвеллова выдра. Это обстоятельство, пожалуй, повлияло на прочность эмоциональных уз между нами, поскольку за год постоянного и очень нежного общения с ним я полюбил его так, как не любил почти никого из людей, и писать о нём в прошедшем времени мне так же тяжело, как человеку, потерявшему своего единственного ребёнка. В течение года и пяти дней он бывал у меня и в постели, и в ванной, выслеживая мои повадки, и, хоть у меня теперь есть другая, ничуть не менее дружелюбная и очаровательная выдра, другого Миджбила не будет больше никогда.
В течение первых суток Миджбил не проявлял ни враждебности, ни дружелюбия, он был просто отчуждён и равнодушен, предпочитал спать на полу как можно дальше от моей кровати и принимать пищу и воду так, как будто всё это появлялось перед ним без какого-либо человеческого участия. Питание превратилось в проблему, так как мне не сразу пришло в голову, что болотные арабы почти наверняка кормили его остатками риса с добавлением лишь тех частей рыбы, которые несъедобны для людей.
Генеральный консул послал было слугу купить рыбы, и тот вернулся как раз тогда, когда нам нанёс визит Роберт Ангорли, который был егерем у наследного принца и был страстно влюблён в историю естествознания. Это был иракец-христианин, получивший образование в Англии. Ангорли сообщил мне, что ни одна из купленных рыб небезопасна для моего зверька, поскольку она отравлена наперстянкой, которая, хоть и безвредна для человека в таких дозах, он уверен, будет опасной для молодой выдры. Он вызвался доставать мне ежедневно рыбу, пойманную сетями, и затем каждый день приносил мне около полудюжины маленьких окуньков из Тигра.
Миджбил поедал их с аппетитом, держа вертикально в передних лапах хвостом вверх как эдинбургский леденец, попеременно откусывая по пять раз то с правой, то с левой стороны.
Мне повезло, что я недавно познакомился с Ангорли, иначе Миджбил мог бы сразу же отправиться по стопам Чахалы и по той же самой причине. Ангорли зашёл в Генеральное консульство как раз тогда, когда я ожидал почту из Европы, и пригласил меня на денёк поохотиться на уток на сказочных болотах наследного принца. Подобного удовольствия теперь уж больше не суждено испытать никому, поскольку наследный принц уже растерзан обезумевшей толпой, а о моём друге Ангорли, который вряд ли интересовался политикой вообще, я больше не слышал со времени революции.
Из этой утиной охоты мне больше всего врезалось в память огромное облако розовых фламинго, летящих на высоте человеческого роста к моей засаде, и вал за валом из бело-розовых крыльев, хлопающих над самой моей головой. Уток там были тысячи, и если наследному принцу удавалось настрелять их достаточно много с этой платформы, то охотником он был не чета мне. Дело в том, что она расположена на самой середине огромного водного пространства, простирающегося на милю или даже больше в любую сторону. Борта её были высотой по грудь, а в центре стояло деревянное сиденье, справа от него было нечто наподобие столика, на крышке которого умещалось восемь коробок по двадцать пять патронов в каждой. Там они и стояли, и большое алое пятно, образуемое ими, было прекрасным предостережением любой утке, подлетавшей на расстояние в двести ярдов. Я оказывался в центре внимания каждой птицы во всей округе. Пол платформы был на шесть дюймов под водой, и поэтому патроны оставались на своем месте, а утки - нет. Часов эдак через пять меня вызволили из этого дурацкого положения, и мы с Ангорли увезли домой около ста пятидесяти уток, из которых на мою долю приходилась едва ли треть. Но фламинго были великолепны.
Мы с выдрой испытывали гостеприимство генерального консула в течение полумесяца.
На вторую ночь на рассвете Миджбил перебрался ко мне в постель и проспал у меня в ногах до тех пор, пока слуга не принёс утром чай. В течение дня он стал утрачивать апатию и проявлял жгучий, даже очень жгучий, интерес к окружающему миру. Я смастерил ему ошейник или, пожалуй, даже пояс, и отвёл его на поводке в ванную комнату, где в течение часа он сходил с ума от радости в воде, погружаясь и барахтаясь, ныряя взад и вперёд, и набрызгал впору бегемоту. Это, как мне довелось узнать позднее, характерная черта выдр: каждая капля воды должна быть, так сказать, размазана по всему помещению, тазик надо немедленно опрокинуть, а если он не опрокидывается, то в него надо сесть и всё выплескать. Вода должна быть в постоянном движении и выполнять какую-либо работу. Если же она находится без движения, то представляется такой же непонятной и загадочной, как зарытый в землю талант.
Каких-нибудь два дня спустя он сбежал из моей спальни в то время, когда я входил туда, и, обернувшись, я успел заметить лишь его хвост, когда он заворачивал за угол коридора, ведущего к ванной. Покуда я добежал туда, он уже сидел на краю ванны и пытался крутить лапами хромированные ручки кранов. Я был поражён таким ранним проявлением разума, о котором даже не подозревал. Не прошло и минуты, как он открыл кран настолько, что потекла тоненькая струйка воды, и в течение нескольких мгновений он, убедившись в своём успехе, добился полноводной струи.
(Ему просто посчастливилось повернуть кран в нужную сторону. Впоследствии он не раз пытался с большим усердием закрывать кран, ворча от негодования и досады оттого, что у него ничего не выходит).
В консульстве был большой, огороженный стеной сад, где я его прогуливал, а в нём теннисный корт, обнесённый высокой сеткой. В этом вольере через несколько дней мне удалось добиться того, что он следовал за мной без поводка и подходил ко мне, когда я звал его по имени. Через неделю он согласился на подчинение в наших взаимоотношениях и, почувствовав себя в безопасности, стал проявлять присущую чисто выдрам черту: неистощимую игривость. Очень немногие животные имеют постоянную привычку играть, когда становятся взрослыми. Они заняты едой, сном или размножением, или же изыскивают средства к достижению той или иной из этих целей. Но выдры представляют собой одно из немногих исключений из этого правила; в течение всей своей жизни они тратят значительную часть своего времени на игру, в которой им даже не нужен партнёр. На воле они играют сами с собой часами с любым плавающим на воде предметом. Они топят его и затем дают ему всплыть или же подбрасывают его головой так, чтобы он упал подальше со всплеском и превратился в добычу, за которой надо гнаться. Не сомневаюсь, что в своих норах они тоже, как и мои выдры, лежат на спине и играют маленькими предметами, которые держат в лапах и перекатывают из ладошки в ладошку, так как в Камусфеарне прибрежные норы изобилуют мелкими ракушками и камешками, которые попали туда исключительно в качестве игрушек.
Мидж часами катал по комнате резиновый мячик как четвероногий футболист, при этом он водил его всеми четырьмя лапами и к тому же подбрасывал мяч рывком шеи на удивление высоко и далеко. В эти игры он играл либо один, либо со мной, но поистине любимое занятие выдры, игра, занимающая у неё массу времени, проявляющаяся в результате ощущения благополучия и сытого желудка, думается, состоит в том, что выдра ложится на спину и жонглирует небольшими предметами.
Она проделывает это с необычайной сосредоточенностью и ловкостью, как фокусник, оттачивающий какой-нибудь трюк, как будто бы в этой игре есть какая-то цель, разгадать которую человеку не дано. Впоследствии любимым времяпровождением Миджа стала игра в шарики, и без всякого преувеличения это можно назвать именно времяпровождением. Он обычно лежал на спине и катал два или несколько шариков по своему широкому плоскому пузу, ни разу не уронив их на пол, или же по нескольку минут кряду он катал их между ладошек, держа их в вытянутых кверху лапах.
