Саттри - Кормак Маккарти
Он уходил гулять, не возвращался часами, возвращался к глазам громадным и в слезах или крапленых яростью.
Последовали ныне дни пьянства и мелкой драмы, дешевых слез и упреков, и не вполне чистосердечно возобновленных признаний в любви.
В почти что лучших ресторанах маленькой метрополии и пивных тавернах, полутемных и прокислых, как погреба пивоварен. Где остальные держали язык за зубами, и разве что общий разгром мог вызвать поднятую бровь.
Он осмотрел лицо в зеркале, нижнюю челюсть отвесил, глаза пустые. Как он станет выглядеть по смерти? Ибо то были дни, когда человек этот так желал какого-нибудь конца всему, что предпочел бы членство средь мертвых, всех душ, что были когда-либо, взоры в узах ночи.
Взбираясь опять по тем ступеням с их прибитыми потертыми ковровыми дорожками, на стенах темные лакированные панели с тонкими жилками, как на старым картинах, цветастые обои, свет на потолке в тридцати футах над головой, словно некая тусклая туманность, рассматриваемая из ямы. Неизъяснимая картина в позолоченной яме, две птицы, составленные из настоящих перьев, причудливо раскрашенных, как шляпы, и бросающие вечный вызов предписаньям таксономии. Вдоль по коридору к двери без имени на ней, за которой жил.
Машину он миновал почти каждый день, идя в город и из города. Она стояла в переднем ряду стоянки Бена Кларка и выглядела злобной, и варварской, и кошкой, припавшей на лапы среди семейных седанов. В эти теплые дни верх ей опустили, и, облокотившись на деревянный подоконник, можно было свесить голову над рубкой управления и впивать головокружительный запах богатой кожи, и любоваться гроздью черных циферблатов в приборной доске, как у самолета, и красивым красным ковром в тон обивке сидений, и надраенным ореховым капом, и серебристой головой ягуара, рычащей из середины руля.
Давайте я вам ее сегодня спроворю, сказал улыбчивый торговец.
Саттри выпрямился и отошел на шаг, и обежал взглядом зализанный кремовый лак на боку этой штуки. Какого она года? спросил он.
Девятьсот пятидесятого. На ней всего двадцать две тысячи. Запаска земли и не касалась.
Саттри чувствовал, как его медленно анестезирует. Колеса с серебристой сеткой поблескивали на добром весеннем солнце.
Вы гляньте сюда, сказал торговец, поднимая крышку багажника.
Внутри девственная шина, как и обещано. И инструментики в ящичке с углублениями.
Дальше ему подняли длинный капот, и они обошли его вокруг, заглядываясь на крышки распредвала из начищенного алюминия и аккуратные горшочки, где размещались гасители карбюратора.
Заводите, пригласил торговец, придерживая открытую дверцу.
Саттри в глубине обитой кожей рубки повернул ключ, бензонасос затикал. Он перевел рычаг переключения передач на нейтраль и потянул за стартер. Звучала она, как моторная лодка.
Он поднял взгляд. Что вы за нее хотите?
Машинка пойдет за два куска, ответил торговец, уверенно облокачиваясь на дверцу.
Саттри пару раз подергал дроссель и заглушил мотор. Торговец выпрямился. Съездите прокатитесь, если хотите, сказал он. Но Саттри уже выбирался из нее. Захлопнул дверцу и повернулся, и заглянул в машину снова.
Верх идеальный, говорил торговец, отстегивая холщовый чехол, прикрывавший его.
Все в порядке. Не беспокойтесь. Я свою старушку приведу на нее посмотреть.
Долго она тут не простоит, друг мой.
Возможно, вы правы, ответил Саттри.
Когда она вернулась из Хантсвилла, при ней было шестьсот долларов. Он посадил ее в такси, и они отправились в город. Я хочу тебе кое-что показать, сказал он.
Она обошла ее, и посмотрела на нее, и подняла взгляд на Саттри. Ну, сказала она. Красивая.
У нас на нее достаточно денег.
Херня.
Я серьезно.
Она посмотрела на него и на машину, и снова на него. Ну, сказала она. Тогда давай купим эту хуйню.
Пока она ее осматривала, он отыскал торговца. Нашел его в деревянном ящичке конторы, где вентилятор колыхал сырой воздух. Тот шелестел бумажками и разговаривал по телефону. Кивнул Саттри и поднял палец. Саттри оперся о дверной косяк.
Ладно, сказал торговец, кладя трубку. Хорошо. Готовы забрать машинку сегодня?
Саттри опустился на стул. Послушайте, произнес он, у меня чуть больше тысячи восьмисот долларов. Можем сторговаться?
Насколько больше?
Может, восемнадцать сотен с половиной.
Восемнадцать с половиной.
Да.
Вы хотите машину?
Да.
Друг мой, машинка ваша.
Они доехали до Эшвилла, Северная Кэролайна, и четыре дня провели на постоялом дворе «Тенистый парк», в прохладной комнате на верхотуре старой грубой груды камней, и каждый полдень обедали на солнечной кафельной террасе, смотревшей на площадку для гольфа и горы за нею, хребет за хребтом синевы в дымке. По участку передвигались праздно, эти самозванцы-новички, или сидели у пруда, пока она рассказывала возмутительные враки другим гостям. Прохладными вечерами разъезжали в родстере по горам и возвращались выпить в салоне, где оркестрик играл музыку другой эпохи, а пары постарше тихонько танцевали тустеп по тускло освещенному пятачку.
Лето прошло однообразно, дни перетекали друг в друга. В квартире было жарко и непроветриваемо. Лежа среди влажных простыней, когда пот хладно стекал в складки его насытившейся кожи, он пал жертвой обширной вялости. Она проходила голой по комнате, неся стаканы чая со льдом, и они сидели в загороженном и тепловатом сумраке за задвинутыми жалюзи, и прихлебывали, и прикладывали холодные стаканы к своим лицам. Она лежала бледная и исполосованная по́том, с видом сонной кошки, одна нога непристойно присогнута, темный лиственный орнамент волос внизу ее живота спутан, там угнездились росинки. Возлагала прохладную руку ему на загривок. На улице внизу завелась и отъехала машина. Где-то вдали радио. Лежали они, как падшие статуи. Саттри держал кусочек льда на языке, пока тот не онемел от холода, а потом перегнулся и лизнул ее в сосок.
Сукин ты сын, сказала она, улыбаясь ему сверху.
В воскресенье съездили в Конкорд, погуляли у озера, позапускали блинчиков по бурой воде. Наткнулись на рыболова, который показал им свой уловчик
