Саттри - Кормак Маккарти
Наутро она поднялась с газетами, все еще в ночнушке под дождевиком, с кувшином холодного апельсинового сока и пузырьком аспирина. Вместе посидели на кровати и почитали газету, и с карандашом просмотрели объявления о сдаче. Переехали в тот же день.
Таская пожитки из такси и вверх по холодной высокой лестнице в квартиру на втором этаже, Саттри пошарил в кухне, сунул нос в пустой холодильник, в буфеты. Сидя в просторной передней комнате над Лавровым проспектом и пялясь в пространство, отвлеченная, перемещенная душа размышляет над зияньем между собой и тем Саттри, что движется сквозь эти странные пределы.
Таксист стоял, поглаживая латунную защелку на кожаном кошеле для сдачи у себя на поясе. Саттри поднял взгляд.
Еще не все?
Надеюсь, что все.
Что ж.
Сколько я вам должен?
Два сорок.
Саттри дал ему три доллара и услал вниз по лестнице. Она развешивала в чулане пожитки. Он стоял в дверях и наблюдал за нею.
Вообрази, чулан, сказала она.
Воображаю.
Из холодильника он достал лед, и сделал им выпивки, и вошел с нею в спальню.
Пять уже есть? спросила она.
Конечно, ответил Саттри, чокаясь стаканами.
Она зашла в ванную, а он встал у окна, выглядывая наружу, с выпивкой в руке. Ему было видно, как у раковины моется старик, бледные руки и брюшко, отвисшее в майке. Саттри поднял в его честь немой тост, пожатье плеч стаканом, жест безразличный и почти циничный, от которого, когда он его проделал, ему стало как-то стыдновато.
К середине февраля остро похолодало. Она уехала в Чикаго, и от нее не было вестей десять дней, он решил уже, что она вернулась к своей подруге. Трубы перемерзли. Долгие часы он проводил в постели, голова свисала за край покрывал, наблюдая, как по грубому ковру с истертым ворсом голова к хвосту тянется кайма из скорпионов. Синяя и сумеречная роза, потускневшая от грязи, узор посередке загадочен и невнятен. После химического сна, или сушеной рукой какого-то восточного приверженца.
Однажды утром в «Эллисе и Эрнесте», прискорбно неуместный среди начисто отскобленных деток из колледжа, сидя у длинной стойки из розового мрамора, он заказал кофе и, шелестнув, развернул газету. Там был портрет Бочонка. Он умер. Бочонок в газете умер.
Саттри отложил газету и уставился на машины, проезжавшие тем холодным унылым предполуденьем по Камберлендскому проспекту. Немного погодя прочел заметку. Звали его Джеймз Хенри. На старом школьном снимке он смотрелся по-детски и проказливо, сочетание точек черных, белых и серых. До чего похож на себя. Его застрелили в голову из пистолета.32-го калибра, и ему навеки остался двадцать один год.
Той ночью шел снег. Хлопья мягко сдувало в холодном голубом свете фонарей. По всему Лесному проспекту снег лежал бледным боа вдоль черных древесных сучьев, и снег на улице нес на себе ленты веток и веточек, темные надломы, какие снегом на наполнялись. Он трюхал домой в легком тумане спиртного. Зазвонил тонкий и дальний колокол, и он остановился послушать. Что-то пролетело. Безымянная птица. Саттри обратил лицо к ночи. Из черноты за фонарями, увертываясь, налетали снежинки и садились ему на ресницы. Снег падал на Ноксвилл, сеясь над Маканалли, скрывая прорехи в крышах, обволакивая подъемные рамы, прихватывая инеем угольные кучи в угрюмых придверных двориках. Он покрыл кровь и грязь, и слипшуюся слякоть в канавах, и наложил белое кружево на сточные решетки. И снег сотворил прохладные беседки из почернелой жимолости, и спрятал упаковочные ящики в лагерях сезонников, и сработал там из покрышек грузовиков огромные кольца выпечки. Где ручей протухает себе на бегу, давясь отбросами. На чью поверхность снежинки вторгаются мягко и вот уже пропали, Саттри подымает воротник. На сортировке работает маневровый, и белый свет его головной фары высверливает ряды железных серых складов синюшным фосфористым тоннелем, сквозь который снег падает невинно и неопаленно.
Подержанные башмаки Индейца поскрипывали в сухом снегу, как по мелу. На плечах он носил замасленный брезент, стыренный с лебедки на стройке, и кожа у него посерела от холода. Снег, что он перестал сбивать с ног, отпал двумя сломанными отливками на пол коридора с нетронутым отпечатком его каблуков и дыр на подметках. Выщелоченные линии соли окантовывали им верха, как ползучий иней. Он поддернул брезент на плечах и двинулся вверх по тусклой лестнице, тень, как у летучей мыши, на стене в цветочек, приглушенное кряхтенье и крик поступи, тонкий лязг зубов. У двери подышал на костяшки и постучал, и пригнулся послушать. Постучал еще.
Саттри? произнес он.
Но голос его был робок, а спящий внутри спал глубоко, и он немного погодя спустился по лестнице и ушел в зимнюю ночь.
Весна в тот год выдалась ранняя. Были солнечные утра, когда сидели в кухоньке, пили кофе и читали газеты. Были цветы во дворе, желтые жонкили, шатко пробивавшиеся сквозь шлак и суглинок. В начале мае ее арестовали в Нью-Орлинзе, и ему пришлось отправлять ей телеграфный перевод на пятьсот долларов. Вернулась растолстевшая и невразумленная. Сказала, что, если когда и решит поработать где-то крупнее Ноксвилла, пусть он, пожалуйста, надает ей по жопе, и, как ни мало ему нравилось что бы то ни было обещать, он ответил, что так и поступит.
Он просыпался в свете различных часов и обнаруживал, что ее нет, или она уходит, или только что вернулась. Разметалась в жаре, распялив тяжкие ляжки, и пот легкими капельками у нее на лбу, словно роса лихорадочных снов. Легкие трассы старых бритвенных шрамов изнутри у нее на запястьях. Ее исшрамленное пузико и пушнинка курчавой черной козленочьей шерстки. Он взвешивал на ладони тяжесть ее мягко увенчанной розовым бутоном титьки, и она, млея, ерзала, одна нога запуталась в перевязке простыни.
Лежа на спине, он наблюдал, как как в комнате удлинялись тени дня, жалюзи опущены, приглушенное недоуменье движения по улице внизу медленно гаснет. Он вставал с
