Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Эй, Бабалачи, эй! – крикнул он. – Что там случилось? Не видишь?
Бабалачи застыл на месте, пристально вглядываясь в толпу, и через секунду ошеломленный Олмейер увидел, как он свернул с тропы, подхватил рукой полы саронга и затрусил по траве к полузатопленному берегу. Олмейер, вне себя от любопытства, тоже сбежал с веранды. Теперь он ясно слышал гул мужских голосов и вопли женщин и, повернув за угол дома, увидел на низком мысу колыхавшуюся толпу, сгрудившуюся вокруг чего-то неясного. Послышался невнятный голос Бабалачи, люди расступились перед ним и тут же сомкнулись с возбужденным гудением, перешедшим в громкий крик.
Когда Олмейер подходил к толпе, от нее отделился человек и бросился мимо него к поселку, не обращая внимания на призыв остановиться и объяснить, что же все-таки случилось. Добравшись до места, Олмейер обнаружил, что не может пробиться к реке: никто не обращал внимания на легкие похлопывания, которыми он пытался расчистить себе путь.
На полпути он расслышал в самой гуще людей голос своей благоверной. Ее пронзительные вопли он не спутал бы ни с чем, однако слов не различил. Протолкавшись в середину, он попытался вызнать хоть что-нибудь у окружающих, когда воздух расколол пронзительный визг, заставивший умолкнуть всех, включая его собеседников. На секунду Олмейер окаменел от ужаса и неожиданности, потому что жена явно вопила по покойнику. Он припомнил непонятное отсутствие Нины и, в страхе за ее жизнь, начал слепо и яростно продираться вперед. Народ с криками изумления и боли разлетался в стороны от его тычков.
На свободном пятачке берега лежало тело незнакомца, только что вытащенного из мешанины бревен. Около него стоял Бабалачи, пристроив подбородок на набалдашник посоха, и пристально рассматривал одним глазом бесформенную массу переломанных конечностей, порванной плоти и сочащихся кровью тряпок. Когда Олмейер прорвался сквозь кольцо потрясенных соседей, миссис Олмейер накинула свое покрывало на лицо покойника и, присев на корточки, испустила еще один вопль, заставив вздрогнуть безмолвных зрителей.
У Олмейера от страха на миг потемнело в глазах, и поначалу слова окружающих до него не доходили. Усилием воли стряхнув оцепенение, он услышал голос Махмата.
– …так и вышло, туан. Саронг зацепился за обломок ствола, голова застряла под водой. Когда я его увидел, сразу подумал: не нужен он нам! Хотел отцепить и пустить по реке. К чему хоронить чужака среди наших домов, чтобы его дух пугал женщин и детей? Нам своих тут мало?
Под одобрительный гул зевак Махмат бросил укоризненный взгляд на Бабалачи.
– Однако туан Бабалачи велел мне вытащить тело на берег, – оглядывая слушателей, но адресуясь только к Бабалачи, продолжал он. – Я и вытащил, за ногу, вот прямо тут тащил, по грязи, хотя в глубине души предпочел бы посмотреть, как он поплывет дальше по реке и, может быть, застрянет на мели у дома Буланги – чтоб его отец в могиле перевернулся!
По толпе пробежал смешок – давняя вражда Махмата и Буланги была всем известна, интерес к ней в Самбире никогда не утихал. Веселье прервал очередной вопль миссис Олмейер.
– О Аллах! Что за язва эта женщина! – рассерженно воскликнул Махмат. – В общем, схватившись за труп, что приплыл неизвестно откуда, скорее всего, осквернил себя прямо перед завтраком. Сделал я это по приказу туана Бабалачи, чтобы угодить белому господину. Довольны вы, о туан Олмейер? И что я получу в награду? Туан Бабалачи обещал, что вы меня наградите! Так что, считайте, я осквернился, а если и не осквернился, на меня могло лечь проклятие. Гляньте-ка на его ножные браслеты! Кто-нибудь когда-нибудь видел утопленника, который приплыл бы ночью по реке в золотых браслетах? Колдовство, не иначе. Однако, – продолжал Махмат после задумчивой паузы, – я бы мог взять один браслет, если вы мне разрешите. Потому что у меня есть амулет от духов и я ничего не боюсь. Аллах велик!
Свежий взрыв горестных восклицаний миссис Олмейер прервал поток его красноречия. Сбитый с толку Олмейер перевел взгляд с жены на Махмата, с него – на Бабалачи, и наконец, уставился на искромсанное и переломанное тело, лежащее в грязи с прикрытым лицом. Рука трупа, выкрученная и истерзанная, с белыми костями, тут и там торчащими из рваной плоти, вытянулась в сторону, почти касаясь пальцами ног Олмейера.
– Ты знаешь, кто это? – негромко спросил он у Бабалачи.
Тот, глядя мимо него, почти беззвучно зашевелил губами, да и этот шепот, предназначенный только для ушей Олмейера, почти потонул в причитаниях его жены.
– Глядите сами, тут, у ваших ног. Кольцо на пальце, которое я хорошо знаю. Страшная судьба.
С этими словами Бабалачи решительно шагнул вперед, словно случайно наступив на руку утопленника и втоптав ее в грязь, и погрозил посохом толпе, которая вяло отшатнулась.
– Убирайтесь! – строго велел он. – Отправьте жен к очагам, которые нельзя было бросать, бегая вокруг утонувшего чужеземца. Это мужская забота. Я забираю тело именем раджи. Пускай тут останутся только слуги туана Олмейера. Вон!
Толпа начала неохотно расползаться. Сперва ушли женщины, таща за собой упиравшихся детей, которые озирались всю дорогу, повиснув на материнских руках. За ними тронулись мужчины – неровными группками, которые становились все меньше, по мере того как очередной хозяин, завидев свой дом, ускорял шаг и спешил к котлу с рисом, почувствовав, что проголодался. Только на взгорке, откуда хорошо просматривался мыс, стояло несколько человек – то ли друзей, то ли врагов Махмата, – которые с любопытством глядели на тесный кружок оставшихся на речном берегу, возле тела.
– Не пойму, о каком кольце ты толкуешь, Бабалачи! – сказал Олмейер. – И кто бы ни был этот бедняга, ты ему руку втоптал в грязь! Открой лицо, – приказал он жене, которая, скорчившись у головы утопленника, раскачивалась взад-вперед, встряхивая седыми космами и бормоча себе под нос.
– Ха! – воскликнул Махмат, который тоже остался на берегу. – Послушайте, туан, бревна сошлись вот так, – он свел ладони, – и голова, похоже, застряла между ними, так что на лицо можно уже не глядеть. Никто теперь не поймет, где у него кожа, кости, нос, губы и даже глаза. Видно, когда он родился, предначертано было, что ни один человек в день смерти
