Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Ну и дурак! – оживленно отозвался раджа. – Он расскажет им, где сокровища, чтобы они его помиловали. Точно расскажет!
Бабалачи с изумлением посмотрел на хозяина и озадаченно кивнул. Об этом он до сих пор не думал. Очередная проблема.
– Олмейер должен умереть, – решительно продолжал Лакамба. – Чтобы не выдать секрета. И умереть тихо, Бабалачи. Как ты умеешь.
Бабалачи, не протестуя, поднялся на ноги:
– Завтра?
– Да, до того, как явятся голландцы. Он пьет много кофе, – с кажущейся нелогичностью добавил раджа.
Бабалачи зевнул, потянулся, но Лакамба, осознав, какую запутанную проблему сейчас решил совершенно самостоятельно, наоборот, пришел в возбуждение.
– Бабалачи, – скомандовал он усталому советнику, – тащи-ка музыкальный ящик, подарок белого капитана. Мне все равно не уснуть.
Лицо Бабалачи выразило глубокое уныние. Он нехотя уполз за штору, вернулся с небольшой шарманкой и с гримасой глубокого отвращения поставил ее на стол. Лакамба поудобнее устроился в кресле и пробормотал, смеживая веки:
– Крути, Бабалачи, крути.
Бабалачи со всей силой отчаяния ухватился за ручку и завертел. Мрачность его сменилась безысходной покорностью. Через открытые заслонки звуки музыки Верди летели над затихшими рекой и лесом. Лакамба слушал – с закрытыми глазами и довольной улыбкой; Бабалачи крутил, время от времени задремывая и покачиваясь, а затем, испуганно встрепенувшись, с удвоенной скоростью. Природа спала, приходя в себя после жестокого урагана, пока под неверной рукой советника Самбира трубадур надрывно плакал, стонал и прощался со своей Леонорой – снова и снова, в надрывном кругу бесконечных повторов.
Глава 7
После штормовой ночи яркое солнце безмятежного погожего утра залило главную дорогу поселка, протянувшегося от нижней пристани на притоке Пантая до жилища Абдуллы. Нынешним утром она была пуста, и лежала – грязно-желтая, утоптанная множеством босых ног, – между рощицами пальм. Их высокие стволы бросали полосатые тени на дорогу, а густые макушки – еще дальше: на крыши прибрежных домов и даже на реку, легко и стремительно текущую мимо опустевших хижин. Ибо хижины опустели. На узкой полоске примятой травы между их дверями и дорогой тлели брошенные очаги, и тонкие струйки дыма в прохладном воздухе смешивались в легкую дымку над залитым светом, обезлюдевшим поселком.
Вылезший из гамака Олмейер сонно глазел на непривычно пустой Самбир, вяло гадая, куда же все подевались. В его собственном доме стояла тишина: ни голоса жены, ни шагов Нины в выходившей на веранду большой комнате, которую он в компании белых – желая изобразить, что по-прежнему пользуется всеми благами цивилизации, – величал гостиной. Там, однако, ни разу никто не гостил, потому что когда-то миссис Олмейер в припадке варварской хозяйственности порвала шторы на саронги для служанок и спалила изящную мебель в очаге, где готовился рис. Но сейчас мысли Олмейера были не о мебели. Он размышлял о возвращении Дэйна, о его ночной встрече с Лакамбой, о ее возможном влиянии на так долго зревшие планы, готовые воплотиться в жизнь. Тревожило, что Дэйн, обещавший явиться рано утром, так до сих пор и не пришел. «У парня было полно времени, чтобы переплыть реку, – думал Олмейер. – Ведь столько еще нужно сделать: уточнить детали завтрашнего отхода, спустить лодки, доделать тысячу и одну мелочь, чтобы экспедиция двинулась в путь без сучка без задоринки. Ничего не забыть, ничего не…».
И тут до него наконец-то дошло ощущение странного безлюдья. Олмейер поймал себя на том, что пытается уловить даже обычно ненавистный голос жены, чтобы разорвать гнетущую тишину, которую его встревоженная душа тут же сочла признаком какой-нибудь новой беды.
– Что происходит? – вполголоса пробормотал он, шаркая в слишком свободных шлепанцах к перилам веранды. – Заснули, что ли, все или умерли?
Поселок был жив и вовсе не спал. Не спал с раннего утра, когда Махмат Банджер в приступе невиданной энергичности поднялся, взял топорик, переступил через двух спящих жен и, дрожа, зашагал к кромке воды удостовериться, что его строящийся дом ночью не унесло штормом.
Предприимчивый Махмат возводил дом на большом плоту, надежно пришвартованном к берегу. Это должно было уберечь его от плывущих бревен, которые каждый паводок выбрасывало на топкой площадке у слияния двух рукавов Пантая. Шагая по мокрой траве, он ежился и шепотом проклинал дела, погнавшие его из теплой постели в холод сырого утра. С первого взгляда он понял, что дом в порядке. Встающее солнце высветило неподалеку бесформенную кучу застрявших в иле, спутавшихся ветвями деревьев, которые мотались туда-сюда в водовороте, где сливались оба течения, и Махмат похвалил себя за предусмотрительность. Когда он подошел к воде, чтобы проверить ротанговые веревки, солнце высветило макушки деревьев на другом берегу. Склонившись над креплениями, он снова бросил взгляд на скопление бревен и заметил там то, что заставило его уронить шляпу и выпрямиться, приложив ладонь козырьком к глазам. Между то сходящимися, то расходящимися стволами мелькало что-то красное. Сперва показалось – просто лоскут ткани. А через секунду Махмат рассмотрел, в чем дело, и поднял громкий крик.
– Эге-гей! Сюда! Тут человек среди обломков! – вопил Махмат, приложив ладони рупором ко рту и громко выкрикивая каждое слово, повернувшись лицом к поселку. – В реке чужак! Мертвый! Все сюда!
Женщины из ближнего дома уже суетились снаружи, разжигая очаги и луща рис на завтрак. Визгливыми голосами они подхватили зов, и он полетел от дома к дому, затихая вдали. Встревоженные мужчины молча сбегались к грязной воде, где беспощадные бревна с тупой настойчивостью крутили, вертели, кидали тело незнакомца. Женщины побросали дела и пустились за мужчинами. Радостно вереща от волнения, процессию замыкали дети.
Олмейер громко позвал жену и дочь и, не получив ответа, наконец-то прислушался. До него еле слышно донесся ропот толпы, подсказав, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Перед тем как спуститься, он кинул взгляд в сторону Пантая и увидел небольшое каноэ, плывущее с пристани раджи. Одинокий гребец, в котором Олмейер тут же опознал Бабалачи, пересек реку чуть ниже его дома, по стоячей воде под откосом доплыл до пристани Лингарда, не спеша вылез и начал тщательно привязывать лодку, словно не торопился встретиться с соседом, которого заметил на веранде. Задержка дала Олмейеру возможность заметить и с удивлением оценить официальный вид Бабалачи. На советнике Самбира красовался костюм, достойный его высокой должности. Бедра обвивал саронг в ярчайшую клетку, из складок его выглядывала серебряная рукоять криса, видевшая свет только во время великих праздников или на официальных приемах. Через левое плечо и голую грудь пожилого дипломата тянулся лакированный кожаный ремень с медной бляхой, на которой красовался герб Нидерландов и надпись «Султан Самбира».
